КНИГА ВТОРАЯ. ЗАМОК
Охота с борзыми на косого. — Гость в замке. — Последний из дворовых Горешки рассказывает историю последнего Горешки. — В саду. — Девушка на огуречной грядке. — Завтрак. — Случай с пани Телименой в Петербурге. — Новая вспышка спора о Куцем н Соколе. — Вмешательство Робака. — Речь Войского. — Пари. — По грибы.
Кто не запомнит лет, когда в полях весною
Бродил он юношей с двустволкой за спиною?
Препятствий никаких в дороге не встречалось,
Чужая от своей межа не отличалась!
Охотник на Литве — корабль в открытом море,
Куда глаза глядят, несется на просторе.
Порою в небеса глядит пытливым оком,
Читает в облаках, под стать иным пророкам.
Порою и земле он задает вопросы
И слушает ее ответ многоголосый.
Чу! Дернул коростель, искать его напрасно,
Как щука в Немане, он в зелени атласной!
Там колокольчиком весенним льются песни,
А жаворонка нет, он скрылся в поднебесье.
Воробышков вспугнул орлиный клекот грозный,
Пугает так царей комета в выси звездной.
Вон ястреб в синеве повис настороженный,
Дрожа, как мотылек, булавкою пронзенный;
Едва завидит он добычу острым взором,
Как тотчас на нее метнется метеором.
Когда ж, о господи, из горького изгнанья
Домой вернемся мы, забыв края скитанья,
Ударим конницей на зайца и лисицу
И дружно выступим с пехотою на птицу!
Домашние счета заменят нам газеты,
А косы и серпы — клинки и пистолеты.
Рассветные лучи, упав на стрехи, снова
Сквозь щели пробрались и в ригу Соплицова;
На духовитое рассыпанное сено,
Где летом молодежь спала обыкновенно;
Полоски золота, в глухую темь проема,
Как ленты из косы, струились невесомо.
И солнышко лучом по лицам проводило,
Как девушка цветком любимого будила.
Чирикать воробьи пустились на рассвете;
Загоготал гусак, за ним другой и третий,
Тут утки крякнули, наскучивши молчаньем,
Скотина тотчас же отозвалась мычаньем.
Все в доме поднялись, но крепко спал Тадеуш,
Он после ужина взволнован был, и где уж
Забыться сном ему! И петухи пропели,
А он все вертится на скомканной постели.
Вдруг в сене, как в волнах глубоких, утонул он,
Спал до тех пор, пока в лицо ему не дунул
Холодный ветерок. Взглянул, обеспокоясь,
А это ксендз вошел, в руке сжимая пояс.
«Surge, риег!»[133] — сказал и, точно для острастки,
Взмахнул он поясом с угрозой, полной ласки.
А во дворе уже охотники толпятся,
Выводят лошадей, галдят и суетятся,
Повозки катятся, все делается споро,
Отозвалась труба, и выпущена свора.
Завидев лошадей, псарей и доезжачих,
Борзые прыгают на радостях собачьих,
Визжат и мечутся, — что делается с псами!
Бегут и головы суют в ошейник сами!
Должна удачной быть веселая охота,
Дал Подкоморий знак — пора и за ворота.
Один вслед за другим помчались вереницей,
И длинный ряд в пути длиннее стал сторицей.
Асессор и Юрист в средине едут оба,
В сердцах завистливых еще бушует злоба,
Но с видом рыцарей они, как люди чести,
Всю злобу затая, неспешно едут вместе.
Асессор Сокола ведет, как фаворита,
А Куцего Юрист спокойно, деловито.
Коляски позади, а сбоку кавалькада —
Гарцует молодежь, покрасоваться рада.
Ксендз Робак мерял двор широкими шагами,
Молился набожно, а сам искал глазами
Тадеуша; найдя, невольно усмехнулся
И поманил его — Тадеуш встрепенулся,
Ксендз пальцем погрозил Тадеушу сурово,
Но на вопрос — за что? — не отвечал ни слова.
Напрасно юноша расспрашивал с волненьем,
Не удостоил ксендз пытливца объясненьем.
Молитвы прочитав, накрылся капюшоном,
И юноша ни с чем отъехал к приглашенным.
В тот миг охотники борзых попридержали,
На месте замерли, покрепче сворки сжали,
И каждый призывал к молчанию другого,
Уставясь на Судью; тот увидал косого,
На камень поднялся и прочим с возвышенья
Движением руки давал распоряженья.
Немая тишина царила в поле чистом,
И дожидались все Асессора с Юристом.
Тадеуш обогнал соперников и разом
К Соплице подскакал, ища косого глазом;
Но серого никак не сыщешь в сером поле,
Среди камней русак укроется тем боле.
На зайца указал Тадеушу Соплица,
Косой приник к земле, боясь пошевелиться;
Как зачарованный, предчувствием терзаем,
Глазами красными глядел русак в глаза им;
Застыл в отчаянье с остекленелым взглядом,
Казался мертвым он, как мертвый камень рядом.
Пыль по полю летит, клубится тучей рыжей,
То Куцый с Соколом, они все ближе, ближе…
Но тут Нотариус с Асессором вступили
И с криками: «Ату!» — исчезли в клубах пыли.
Пока погоня шла, невдалеке от лога
Вдруг показался Граф, он опоздал немного.
Неаккуратностью прославился в округе,
Хоть были у него «всегда виновны слуги».
Проспал он и теперь. К охотникам, веселый,
Галопом поскакал, пустив по ветру полы.
На Графе был сюртук, необычайно длинный,
И слуги ехали за ним рысцою чинной,
В похожих на грибы шапчонках, и в ботфортах,
В обтянутых штанах, и в куртках не потертых.
Граф наряжал их так согласно новой моде
11 звал жокеями в домашнем обиходе.
Влетели всадники стремглав на луг зеленый,
Увидел замок Граф и замер, изумленный.
Не верил сам себе, что тот же замок это,
Так изменился он от солнечного света.
Граф не сводил с него восторженного взгляда:
Рассыпались лучи по контурам фасада,
Во мглистом воздухе казалась башня выше,
Блестела золотом простая жесть на крыше.
От солнечных лучей, струящихся потоком,
Играла радуга в разбитых стеклах окон.
Руины белые под пеленой тумана
Казались новыми, без трещин, без изъяна.
Далекой травли гул встревожил гул зеленый
И в замке отдался, стократно повторенный.
Казалось, замок был отстроен, обитаем,
Шумели люди в нем и вторили рога им.
Все Графу нравилось, что было необычным,
Необычайное считал он романтичным.
Граф величал себя романтиком; пожалуй,
И в самом деле был чудак он или шалый:
На травле отставал и ввысь глядел тоскливо,
Как смотрит кот на птиц, кружащихся над ивой.
Без пса и без ружья, как беглый рекрут, в чаще
Слонялся и сидел над речкою журчащей,
Он на воду глядел, не шевелясь, часами,
Как цапля, что пожрать готова рыб глазами.
Шляхетство местное но всем углам шепталось:
«У Графа в голове, мол, не хватает малость».
Но чтили все его за щедрость, древность рода,
За то, что никогда не обижал народа,
Со всеми был учтив.
В порыве вдохновенья
Помчался к замку
Граф, не медля ни мгновенья.
Достал он карандаш с бумагой из кармана
И принялся чертить на ней наброски рьяно;
Вот, голову подняв, окинул поле взглядом,
Другого знатока увидел тут же, рядом.
Глядел на замок он, в карманы сунув руки,
Как будто камни счесть задумал жрец науки.
Граф, опознав его, окликнул, но Гервазий
Не сразу услыхал, в таком он был экстазе!
Последний из дворян Горешки, он когда-то
Нес службу верную у гордого магната,
Старик уже седой, но все еще здоровый,
Лицо угрюмое, в морщинах лоб суровый.
Он был весельчаком, однако после боя,
В котором пан погиб, не тешился гульбою.
Не слышал от него с тех пор никто ни шуток,
Ни смеха громкого, ни складных прибауток,
Старик не посещал ни свадеб, ни гулянок,
И стойкости его дивился весь застянок.
В ливрею папскую рядился он доселе,
Но галуны на ней поблекли, пожелтели,
А некогда они казались золотыми!
Расшитые гербы пестрели рядом с ними,
Шелками вышиты Горешков Козероги
(Зван Козерогом был и шляхтич длинноногий).
«Монанку» звал он всех и прозван был «Монанку»,
А за рубцы — Рубцом прослыл он по застянку
(Они всю лысину его избороздили).
Звался Рубакой он, а герб его забыли.
И Ключником себя Рубака звал недаром,
Служил он ключником у пана в замке старом,
Ключи за поясом носил он и поныне
На шелковом шнуре с узлом посередине.
Хоть замок без замков и все открыто настежь,
Он где-то дверь нашел — и привалило счастье ж!
Ее исправил сам, приладил без помехи
И, открывая дверь, не знал другой утехи.
Здесь, в комнате пустой, ютился он под кровом,
Хотя у Графа жить мог и на всем готовом,
Но замок был ему от всех скорбей лекарство,
Гервазий за него не отдал бы и царства.
Вот шапку с головы сорвал Гервазий в спешке,
Склонился низко он пред родичем Горешки,
И лысина его, иссеченная сталью,
Светилась далеко. Старик вздохнул с печалью,
Погладил лысину и вновь склонился низко,
Растроганно твердя: «Мопанку! Мой паниско!
Прости, вельможный пан, мне смелость обращенья,
Привычка такова, в том нет не уваженья,
«Мопанку» говорить привыкли все Горешки,
И в этом не было ни капельки насмешки!
Мопанку, правда ли, что вздумал ты скупиться,
Не тратиться на суд и уступить Соплице?
Не верю я, хотя молва прошла плохая».
На замок он глядел и говорил, вздыхая.
«Дивиться нечему! Ведь замок-то наследный
Не стоит ничего, а шляхтич надоедный
Уперся, знает он, что смертной муки хуже
Сутяжничество мне, я и сложил оружье.
Приму условия, какие суд предложит».—
«Как? Мир с Соплицами? Да быть того не может!
Мир и Соплицы… Мир? — Гервазий так скривился,
Как будто этими словами подавился.—
Соплице уступить? Нет! Это не годится,
В Горешково гнездо не залетит Соплица!
Пан Граф, не знаете вы сами, что творите,
Но в замке родовом не так заговорите!
Слезайте же с коня — и убедитесь сами!»
И стремя придержал он с этими словами.
Едва взошли они под сумрачные своды,
Гервазий речь повел: «Здесь в памятные годы
Вельможный пан сидел за дружеской беседой
И после сытного, веселого обеда
Мирил своих крестьян, шутил, и слушал были,
И сам рассказывал, как в старину любили.
Так потешался пан, а молодежь, бывало,
Скакала по двору верхом и фехтовала».
Старик продолжил речь в сенях уже, с порога:
«Пол камнем вымощен, камней здесь очень много,
Но больше было тут распито бочек винных
На сеймах, сеймиках, на панских именинах.
Бочонки шляхтичи таскали из подвала
На поясах своих. И шляхта пировала.
На хорах музыка играла неустанно,
Гром трубный заглушал мелодию органа,
Гремели здравицы, и громкие виваты
Сопровождали их под медные раскаты.
«За здравье короля!» — «За здравье королевы!» —
«За здравье примаса!» — летело справа, слева.
«За здравье шляхты всей, простой и именитой!»
Потом: «За здравие всей Речи Посполитой!» —
«За братскую любовь!» — Под возгласы такие,
Бывало, до зари пьют шляхтичи лихие.
А сколько ждет карет и бричек пароконных,
Чтоб отвезти домой соседей приглашенных!»
В парадных комнатах, в молчанье погруженный,
Гервазий взглядывал на своды и колонны,
Он видел прошлых лет удачи и невзгоды
И, словно говоря: «Прошли, промчались годы!»,
То головой качал, а то махал рукою
И в мыслях горестных не находил покоя.
Все дальше шли они, уже в зеркальном зале,
Где рамы без зеркал у голых стен стояли,
А окна голые зияли пустотою,
Балкон напротив был над лесенкой витою,
Гервазий сгорбился под гнетом дум тяжелых,
Ладонями лицо закрыл, когда ж отвел их,
То скорбный взгляд являл отчаянье такое,
Что Граф растрогался и дружеской рукою
Сжал руку старика, хотя причин печали
Совсем не понимал. Тут оба помолчали.
Вдруг шляхтич произнес с подъятою десницей:
«Нет примирения Горешке и Соплице!
В тебе Горешков кровь, ты кровный родич пана
По матери своей, по внучке каштеляна!
А дед твой, каштелян, был человек известный
И дядя Стольника. Род именитый, честный.
Узнай историю сородичей почтенных,
Что разыгралась здесь, вот в этих самых стенах!
Покойный Стольник был в повете первым паном,
Гордился он своим сокровищем желанным:
Дочь у него была, прекрасная собою,
И не было у ней от женихов отбоя.
А среди шляхтичей ничтожнейшего рода
Соплица Яцек был, по кличке Воевода.
Владел заслуженно своею кличкой лестной,—
Глава трехсот Соплиц был человек известный,
Распоряжался он в повете голосами,
А сам гордиться мог лишь саблей да усами
И родовой земли еще клочком ничтожным.
У пана он бывал, дружил с ясновельможным.
Пан угощал его пред сеймиками знатно,—
Сторонникам его хотел польстить, понятно.
Вот тут-то, как на грех, и обнаглел Соплица,
Задумал этот хват с Горешкой породниться,
Горешке зятем стать! К нам зачастил без зова
И обжился у нас; казалось, все готово,
Посватается он; похлебкой чечевичной
Однажды встречен был и не пришел вторично.
А панна, говорят, и впрямь любила хвата,
Но втайне от других страдала дочь магната.
То были времена Костюшки. Третье мая
Горешко защищал, шляхетство подымая,
Конфедератам он хотел помочь, однако
Напали москали в тиши ночного мрака.
Едва лишь удалось нам запереть ворота,
Из пушки выпалить… Солдаты шли без счета,
А мы, пан Стольник, я, да удалые парни,
Четыре гайдука, да пьяные в поварне,
Да пани с пробощом — он был мужчиной дюжим,—
Все к окнам бросились немедленно с оружьем.
На приступ москали посыпали, как тати,
Из ружей десяти мы встретили их — нате!
Из окон гайдуки, с балкона мы палили.
Лежала тьма кругом, как в сумрачной могиле.
Все как по маслу шло, хоть было нас и мало,
Но ружей двадцать пять здесь на полу лежало;
Пальнем из одного, враз подают другое:
Ксендз-пробощ заряжал, не ведая покоя,
И пани с панною и девушки старались…
Да что там говорить, мы доблестно сражались!
Солдаты градом нуль нас осыпали дружно,
Стреляли редко мы, но целились как нужно.
Три раза у дверей сшибались мы с врагами;
По тройке всякий раз летело вверх ногами!
Враги в амбар ушли, а во дворе светлело,
Развеселился пан — пойдет скорее дело!
Кто только голову из-за стены покажет,
Он тотчас выстрелит, конечно, не промажет!
В траву покатится солдатская фуражка.
Куда тут нападать — и так им было тяжко!
Увидя в лагере противников смятенье,
Горешко сам теперь замыслил нападенье,
Распорядился он, довольно улыбнулся
И, закричав: «За мной!» — внезапно пошатнулся.
Я выстрел услыхал, в груди дыханье сперло…
Пан говорить хотел — кровь хлынула из горла…
Попала пуля в грудь. Взглянувши на ворота,
Он пальцем указать успел мне на кого-то…
Соплица! Замер я, от злобы холодея;
По росту, но усам я угадал злодея!
Он Стольника убил, ружье еще дымилось,
Хотел я отомстить немедля, ваша милость!
И я прицелился, стоял он недвижимо…
Два раза выстрелил и оба раза — мимо!
На мушку взять его отчаянье мешало.
На пана глянул я, его уже не стало».
Гервазий зарыдал, лишь вспомнил о потере,
И дальше продолжал: «Враги ломились в двери,
А я был сам не свой… Погиб мой пан, опора…
Не мог я дать врагам достойного отпора.
На счастье, подоспел на помощь Парфянович,
Мицкевичей лихих привел из Горбатович,
Бойцы как на подбор и, как один, все вместе —
Противники Соплиц, мечтавшие о мести.
Так славный пан погиб, благочестивый, бравый,
В роду которого и кресла и булавы!
Он был отцом крестьян и шляхте кровным братом,
Но сына не было, чтоб счеты свесть с проклятым!
Я был его слугой, и обмакнул я в рану
Свой беспощадный меч; известен Ножик пану:
Прошла молва о нем, он оказал услуги
На сеймах, сеймиках, как ведомо округе.
И вот я поклялся Соплицам мстить сторицей,
Пока о спины их клинок не зазубрится!
Двоих убил в бою, двоих прикончил в драке,
А пятого спалил в сарае, знает всякий,
Он спекся, как пескарь, при удалом наезде.
Соплицам всем воздал достойное возмездье,
Всем уши отрубил! Один лишь в целом свете
Соплица уцелел. Живет у нас в повете —
Брат Яцека родной, брат подлого нахала
Доселе здравствует. Ему и горя мало!
Вкруг замка Стольника шумит его пшеница,
И в должности судьи панует пан Соплица!
Уступишь замок ты, чтобы злодея ноги
Кровь пана моего топтали на пороге?
Пока Гервазий жив и палец хоть единый
Он может положить на Ножик перочинный,
Висящий на стене, над стариковским ложем,
До той поры Судье мы уступить не можем!»
Граф отвечал ему с восторгом вдохновенным:
«Недаром так меня тянуло к этим стенам!
Хотя не говорил никто мне из соседей,
Что этот замок был игралищем трагедий!
Мы отберем его, я не потатчик кражам,
Дворецким будешь ты, фамильной чести стражем!
Ты взволновал меня! Чего б я только не дал,
Чтоб этот же рассказ ты ночью мне поведал.
Накинув темный плащ, я сел бы на руинах,
А ты бы речь повел об ужасах старинных.
Увы! Нет у тебя рассказчика призванья!
Слыхал я много раз подобные преданья
О злодеяниях, убийствах, об изменах…
Легенды страшные хранятся в древних стенах!
Шотландские дворцы, германские поместья
И замки Англии — все вопиют о мести!
Из рода в род идут убийства роковые,
Но в Польше слышу я подобное впервые.
Недаром и во мне Горешков кровь струится,
От мщенья моего не скроется Соплица!
Немедля с ним порву! Кипит в душе отвага!
Не суд рассудит нас, а пуля или шпага!
Так честь велит, а я не стану спорить с роком!»
Гервазий слушал все в раздумий глубоком.
Из замка вышел Граф, взглянул он на ворота
И на коня вскочил, вздыхая отчего-то.
Над монологом он хотел поставить точку:
«Жаль! Одинок Судья… Влюбился бы я в дочку
И, в сердце затая жестокие мученья,
Боролся б и страдал, не победив влеченья!
Рассказ бы выиграл от затаенной страсти:
Тут — ненависть и месть, а там — любовь и счастье!»
Так размечтавшись, Граф коня ударил шпорой
И ловчих увидал невдалеке от бора,
А Граф был истинным любителем охоты…
Едва завидел их, отбросил все заботы,
Ворота миновал и парники с рассадой,
Но задержал коня пред низенькой оградой Садовой.
Яблони за ней росли рядами И осеняли луг.
Над пестрыми грядами
Склоняя лысины, кочны толпились густо,
О судьбах овощей задумалась капуста.
Кудрявую морковь горох оплел стручками,
Уставясь на нее зелеными зрачками.
Султаном золотым кичилась кукуруза;
Арбуз на солнце грел раздувшееся пузо,
За дыней плеть ползла, и развалились дыни
На грядке бураков, как гостьи, — посредине.
Где провела межа границы ровным грядкам,
Шеренги конопли следили за порядком.
Похожа конопля на кипарис зеленый,
И запах и листва ей служат обороной;
Ужу не выбраться из гущи конопляной,
И одуреть червям в ее листве духмяной.
Поодаль мотыльки на стебли мака сели,
Расправив крылышки, которые блестели,
Как будто вкраплены в них самоцветы были,
Как жар горевшие от изумрудной пыли,—
А это мак пестрел, кивая с грядок полных,
И, как луна средь звезд, в кругу цветов подсолнух,
Стоявший целый день на солнечном припеке,
За солнцем лик вращал, большой и круглощекий.
В сторонке от кустов, у самого забора,
Темнели огурцы, разросшиеся споро,
Стелились по земле и закрывали грядки
Узорною листвой, растущей в беспорядке.
По грядкам девушка легонечко ступала,
В густой траве она, казалось, утопала,
Спускаясь с темных гряд, не шла она, а точно
Плыла в волнах травы, ныряя в ней нарочно.
Была в соломенной нарядной шляпке панна,
Две ленты розовых взвивались неустанно,
И выбивалась прядь волос нежнее шелка,
Покачивалась в такт плетеная кошелка.
Склонялась девушка и выпрямлялась гибко;
Как будто девочка, что гонится за рыбкой,
Играет с ней ногой и ловит ручкой белой,
Так к огурцам она склонялась то и дело,
Ногою шарила и белою рукою,—
Залюбовался Граф картиною такою!
Он вздрогнул, услыхав жокеев приближенье,
Рукою им махнул: замрите на мгновенье!
И, шею вытянув, застыл, как будто длинный
Журавль сторожевой пред стаей журавлиной,
Что на одной ноге стоит, закрывши око,
И камень сжал в другой, боясь уснуть глубоко.
Но бернардин вспугнул витающие грезы,
Окликнул графа он, и, точно в знак угрозы,
Веревку всю в узлах он показал сердито:
«Пан хочет огурцов? А вот и огурцы-то!
Подальше от греха! Воспользуйтесь советом,
Нет овощей про вас на огороде этом!»
Ксендз, пальцем погрозив, пошел своей дорогой,
Граф призадумался над этой речью строгой.
Когда ж он глянул в сад, то никого не встретил,
Лишь платье белое в окошечке заметил.
Виднелись и следы; где девушка бежала,
Трава примятая чуть-чуть еще дрожала,
Но успокоилась, точь-в-точь вода речная,
Которой ласточка коснулась, пролетая.
На зелени густой травы, нежнее шелка,
Торчала кверху дном плетеная кошелка,
Запуталась она и на волне зеленой
Уже без огурцов покачивалась сонно.
С уходом девушки все стало тише, глуше,
И на дом Граф глядел, настороживши уши.
Он все раздумывал, а слуги все молчали.
Уединенный дом, что тихим был вначале,
Вдруг ожил, зашумел, раздался крик веселый,—
Так улей весь гудит, когда вернутся пчелы.
А это ловчие домой вернулись с луга,
И с завтраком уже забегала прислуга.
Вот принесли вино и подают приборы,
Под стук ножей уже ведутся разговоры;
Мужчины запросто, в охотничьем наряде,
С тарелками в руках стоят удобства ради,
Пристроились к окну, им и столов не нужно,
О ружьях, о борзых заговорили дружно.
Уселись за столом Судья и Подкоморий,
А панны в уголок забились, смех и горе!
Все беспорядочно за раннею закуской,
Согласно с модою затейливой, французской.
Недавно завелось здесь новшество такое,
И уступил Судья, хотя скорбел душою,
Тут для мужчин — одни, другие блюда — паннам,
Подносы с кофием несут благоуханным
Огромные, они расписаны на диво,
На них кофейники сияют горделиво,
Л возле чашечки саксонского фарфора,
И полный сливочник у каждого прибора.
Вкуснее кофия, чем в Польше, не найдете!
В зажиточных домах напиток сей в почете.
За варкою следит особая кухарка,
По праву женщина зовется кофеварка!
У каждой свой секрет и зерен есть избыток,
Попробуй кто другой сварить такой напиток!
Густой, как старый мед, и, словно уголь, черный,
Что варится у нас искусницей проворной.
Без сливок кофий плох, и в этом нет секрета!
Прислужница идет в молочную с рассвета,
Расставит загодя молочную посуду
И сливки свежие снимает отовсюду,
Чтоб вздулась пеночка, не вышло бы оплошки,
Для каждой чашечки берет она две ложки.
Но дамы, кофий пить привыкшие в постели,
За завтраком его уже не захотели.
Сметаной забелив дымящееся пиво,
Напиток с творогом приготовляют живо.
Закуска для мужчин была совсем иною —
Язык, копченый гусь и сало с ветчиною,
Домашним способом коптят их самым лучшим —
На можжевеловом густом дыму пахучем.
В конце же зразами гостей обносят слуги,—
Судья прославился как хлебосол в округе.
Две группы в комнатах образовались вскоре,
Забылись старики в серьезном разговоре:
Речь о хозяйстве шла и об указах тоже,
Указы что ни день то становились строже.
Пан Подкоморий вел и о войне беседу
И о политике рассказывал соседу.
А дочка Войского его супруге старой
Гадала в уголке, надевши окуляры.
В соседней комнате о травле разговоры —
Сегодня обошлись без криков и без ссоры.
Ведь лучшие стрелки, ораторы повета,
Сидят, насупившись, честь каждого задета!
Юрист с Асессором травили зайца вместе,
Трудились хорошо, но не добились чести:
Они доверили своим борзым косого,
А заяц скрылся вдруг средь поля ярового.
Борзые русаком спешили поживиться,
Но доезжачих тут остановил Соплица —
Он не дал вытоптать крестьянского посева,
Пришлось послушаться (хотя и не без гнева),
А вот теперь сиди, да и гадай, терзаясь:
Которой из борзых попался в лапы заяц!
Обеим, может быть? То так, то этак судят,
И спорам двух сторон, кажись, конца не будет.
На Войского нашел угрюмый стих молчанья,
Лишь стенам уделял он все свое вниманье,
Как будто бы ему охота надоела
И в голову взбрело совсем иное дело.
Старик задумался и мухобойкой глух©
Как хлопнет по стене — убита сразу муха!
А на пороге, здесь, Тадеуш вместе с пани
Вдали от общества устроили свиданье,
Хоть разговор их был неинтересен свету,
О чем-то горячо шептались по секрету,
Тут юноша узнал, что тетушка богата
И что в Судье она привыкла видеть брата,
Но, если говорить по правде, откровенно,
Сродни ль племянник ей — не знает Телимена.
Сестрой Судьи ее родители прозвали,
Но кровное родство меж ними есть едва ли!
Намного старше он. Жила она в столице
И услужить могла десятки раз Соплице,
Приобрела за то его расположенье,
Судья зовет ее сестрой в знак уваженья!
По дружбе с ним она на это согласилась,
От этих слов гора с плеч юноши свалилась:
Серьезный разговор, хотя и очень краткий,
Сомненья прояснил и разрешил загадки.
Дразня Асессора, Нотариус лукавил:
«Я говорил вчера, охота против правил!
Не будет толка в ней: для травли рановато,
Ведь рожь крестьянская еще не всюду сжата,
Не убрана еще и панская пшеница.
Поэтому и Граф не пожелал явиться.
Граф истинный знаток охотничьего дела
И в знании его поспорит с нами смело!
Он рос в чужих краях, видал людей без счету
И варварством зовет литовскую охоту.
Охотятся у нас, как и во время оно,
Не соблюдают здесь ни правил, ни закона;
Границ и полос мы совсем не уважаем
И по чужой земле свободно разъезжаем.
Запретов никаких охотники не знают,
Бесстыдно бьют лисиц, когда они линяют!
И не дают стрелки уйти зайчихам котным,—
Натравливают псов расправиться с животным!
Дичь переводится! У москалей найдете
Цивилизацию — законы об охоте!
Там для охотников указы есть царевы,
И нарушителей ждет приговор суровый».
Батистовым платком обмахивая плечи,
Сказала тетушка вдобавок к этой речи:
«Клянусь я маменькой! Все правда, что ни слово!
Россию знаю я, и это мне не ново!
Я повторяю вам, хоть верить вы не склонны,
Достойны похвалы там строгие законы!
О Петербурге я до сей поры жалею,
Воспоминания, что может быть милее?
А город! Кто-нибудь из вас бывал в столице?
План в столике моем до сей поры хранится!
Там летом высший свет всегда живет на даче,
Конечно, во дворцах, а где ж еще иначе?
Жила я во дворце, он был на возвышенье,
Насыпанном людьми, красиво — восхищенье!
Красавица Нева поблизости струится…
Ландшафт прелестен был!
План в столике хранится!
Но на мою беду, соседний домик вскоре
Чиновник мелкий снял, охотник, просто горе!
Держал он и борзых. Я натерпелась бедствий!
Жить рядом с псарнею, с чиновником в соседстве!
Бывало, с книжкою брожу в аллеях сада,
Сияньем месяца полюбоваться рада,—
Борзая тут как тут! Бежит, хвостом виляя,
Ушами шевелит, видать, собака злая!
Пугалась я не раз, и сердце билось, точно
Предчувствуя беду, все вышло как нарочно!
Однажды вывожу гулять свою болонку,
Борзая бросилась за песиком вдогонку,
Разорвала его у ног моих на части!
Дар князя Сукина! Болонка белой масти!
Собачка резвая, живая, словно птица…
Есть у меня портрет, он в столике хранится.
Погибла, бедная! Я от большой печали
Упала в обморок, тиски мне сердце сжали…
И хуже было бы, но, в лекарстве искусен,
Явился к нам Кирилл Гаврилыч Козодусин.
Тот егермейстер был с отзывчивой душою
И захотел смягчить отчаянье большое.
Велел он притащить за шиворот чинушу;
Со страха негодяй едва не отдал душу!
«Как ты осмелился под самым царским носом
Лань котную травить?» Ну, оглушил вопросом!
Чиновник побледнел, в ответ лепечет что-то;
Мол, им пока еще не начата охота,
Мол, смеет доложить, едва на то дерзая:
Болонку, а не лань разорвала борзая!
«Как… Возражаешь мне? Мне, царскому вельможе!
Еще и лжешь в лицо! На что это похоже?
Да знаешь ли, кто я? Придворный егермейстер!
Пускай рассудит нас тотчас же полицмейстер!»
Когда явился тот, защитник мой умело
Сам рассказал ему о том, как было дело:
«Вот эту лань зовет собакой дурачина,
Скажи по совести, что это за дичина?»
А тот, как водится, все понял с полуслова,
За дерзость чудака он осудил сурово,
Советовал ему по-дружески, однако,
Признать свою вину рачительный служака.
Вельможе по сердцу пришлось его решенье,
Он обещал царя просить о снисхожденье.
Борзых повесили, чиновник в каталажке
Неделю отсидел, — царь не дает поблажки!
Мы посмеялись всласть над выдумкою славной
И рассмешили свет историей забавной;
Над егермейстерским сужденьем о болонке
Смеялся государь, а он ценитель тонкий!»
Судья и бернардин, готовясь к жаркой схватке,
Открыли козыри и набирали взятки.
Соплица козырь взял — ну, ксендз, пиши пропало!
Однако же рассказ увлек Судью сначала,
Он не откозырял, а только поднял руку
И Робака обрек на медленную муку;
Дослушав до конца, не возвращался к картам.
«Пусть не нахвалятся, — воскликнул он с азартом,
Порядком москалей и просвещеньем немцев;
Пускай поучатся теперь у иноземцев
Охоте на зверей немудрые поляки
И стражников зовут, заслышав лай собаки,
Пускай хватают пса с нехитрою добычей,—
Мы ж на Литве блюдем былых времен обычай!
Зверья достаточно для нас и для соседства,
Не станем следствия чинить в кругу шляхетства.
Богаты хлебом мы, не объедят борзые,
Хотя и забегут в чужие яровые.
Не тронь крестьянских нив! — они лишь под запретом!»
Вмещался эконом: «Могу сказать об этом:
И для крестьянина невелика потеря,
Пан платит дорого за этакого зверя!
За десять колосков мой щедрый паи, бывало,
Копною плачивал, и то казалось мало!
Он талер прибавлял. От щедрости подобной
Крестьяне портятся, я расскажу подробней…»
Но дальше продолжать не дали эконому.
Шумело общество, и каждый по-иному
Доказывал свое; посыпались остроты,
Но вскоре спор прервал смешки и анекдоты.
Тадеуша вдвоем с прекрасной Телпменой,
На радость парочке, забыли несомненно.
В восторге юноша был от любезной пани,
Одной ей уделял он все свое вниманье.
Беседа их велась все тише, замирая…
Тадеуш, точно слов ее не разбирая,
Склонился близко к ней и вдруг, лишась покоя,
Тепло щеки ее почувствовал щекою.
Глазами он вбирал очей очарованье,
Дыханье затая, впивал ее дыханье.
Вдруг муха меж их уст, а вслед за мухой бойкой
Пан Войский тотчас же ударил мухобойкой.
Обилье мух в Литве, особые меж ними
Слывут шляхетскими, по праву носят имя.
Шляхтянка черная, черны все мухи в мире,
Но эта покрупней, и грудь чуть-чуть пошире,
А на лету гудит, жужжит протяжно, глухо
И паутину рвет — видать, всем мухам муха!
Уже запутавшись, три дня с жужжаньем бьется
И может с пауком успешно побороться.
Все это Войский знал и уверял застянок,
Что мухи род ведут от этих вот шляхтянок,
Что муха крупная сродни пчелиной матке,
Что с гибелью ее погибнут их остатки.
Однако ни плебан, ни экономка пана
Ему не верили. По мнению плебана,
Не от шляхетских мух шли мухи-невелички!
Пан Войский все-таки не оставлял привычки:
Бил мухобойкой он по всем шляхетским мухам,—
И вдруг такая вот гудит над самым ухом!
Ударил Войский — хлоп! Нет, не попал — оплошка!
Захлопал вновь и вновь, чуть не разбил окошка…
Шляхтянка, одурев, из комнаты метнулась,
Но подле выхода на парочку наткнулась
И меж их лицами с жужжаньем пролетела,
Гречеха хлопнул вслед, — не забывал он дела,—
И отшатнулись вдруг две головы пугливо,
Как будто надвое расколотая ива.
Врасплох застигнуты, как робкие воришки,
О притолоку тут они набили шишки.
Никто их не видал, затем что в разговоры,
Еще негромкие, хотя кипели споры,
Вдруг крики ворвались: бывает так в дубраве,
Когда безмолвно ждут лисицу на облаве;
Вдали трещат кусты, чуть слышен лай собачий,
Но поднял кабана ретивый доезжачий —
И зашумело все, залаяли собаки,
И содрогнулся лес в прохладном полумраке.
Так и с беседою: неторопливо льется,
Покуда с «кабаном» теченье не столкнется.
«Кабан» — давнишний спор борзятников отменных
О качествах борзых, столь необыкновенных.
Он краток был, но вмиг нарушил весь порядок,
Так много колкостей, обидных слов, нападок
Обрушил, что смешал в одно три фазы спора:
Гнев, вызов, колкости, дойдет до драки скоро!
В другую комнату все бросились толпою,
И на порог они нахлынули волною,
Тут смыло парочку бушующею кликой.
Была та парочка как Янус, бог двуликий.
Едва оправились Тадеуш с Телименой,
Как смолкли окрики и спор утих мгновенно.
Вновь говор слышится, и смех звенит повсюду,
Л это ксендз пришел и дал явиться чуду.
Был он немолодым, но крепким и плечистым,
Услышав жаркий спор Асессора с Юристом,
Решил не допустить друзей до рукопашной,
Схватив за шиворот борзятников бесстрашно,
Так лбами стукнул их, как на святой неделе
Яйцом бьют о яйцо, аж искры полетели!
Ксендз руки распростер, швырнув обоих сразу,
Мгновенье постоял, напрягшись до отказу
(Сравниться мог бы он с недвижным обелиском),
«Мир вам!» — провозгласил и «Pax, pax, рах vobiscum!»
Расхохотались все уже без всякой злобы,—
Ведь уважаются духовные особы!
Браниться не могли, а после этой пробы
Не смели в спор вступать: все рвение пропало,
Меж тем достойный ксендз, не возгордись нимало,
Триумфа не искал, на спорщиков не цыкнул,
Не погрозился им и даже не окликнул,
Поправив капюшон, стянул веревку туже
И двери затворил.
Едва он вышел, тут же
Уселись меж сторон
Судья и Подкоморий.
От размышления очнулся Войский вскоре,
И, выступив вперед, он стал перед гостями,
Оглядывая всех блестящими глазами,
Махнул хлопушкою, как машет ксендз кропилом,
На тех, чей разговор шел с наибольшим пылом,
И, с важностью подняв ее над головою,
Собранью подал знак, как гетман булавою,
Призвав к молчанию. Заговорил он строго:
«Уймитесь, шляхтичи! Подумайте немного,
Не вы ли первые стрелки во всем повете?
Да знаете ль, к чему приводят ссоры эти?
Вот наша молодежь — надежда и опора,
Чья слава прогреметь должна под сенью бора;
Но юноши — увы! — не тянутся к охоте,
А вы какой пример им нынче подаете?
Стыдитесь! На глазах зеленой молодежи
Едва не подрались, вот до чего я дожил!
Подумали бы вы хоть о моих сединах;
Я знал получше вас охотников старинных
И, как судья, меж них известен был в округе.
Кто равен Рейтану в стрельбе? Скажите, други!
Схватиться с кабаном, напасть на след медвежий
Всех лучше мог у нас Бялопетрович Ежий!
Бил зайца на бегу не раз из пистолета
Жегота молодой, кому по силам это?
А Тераевич пан? Охотник был великий!
Ходил на кабана, бывало, только с пикой!
Будревич, не страшась, вступал с медведем в схватку…
А спор затеется, тогда мы для порядку,
Вернувшись из лесу, как подобает людям,
Заклады ставили и доверяли судьям!
Огинскому барсук немалых стоил денег,
А Неселовскому волчица — деревенек.
Вот так же поступить и вам, панове, надо —
Решите этот спор при помощи заклада!
Слова срываются, а ветер их уносит,
Да что там говорить? Язык покоя просит!
Пусть полюбовный суд обоих вас рассудит,
Никто решения оспаривать не будет.
Я упрошу Судью помочь вам в незадаче:
Пусть забирается в пшеницу доезжачий,
Судья уступит мне, не оттолкнет молений!»
С покорной просьбою он сжал Судье колени.
«Коня! — вскричал Юрист. — В заклад коня и сбрую!
Фамильный перстенек впиши в статью вторую,
Его в salarium арбитру дать готов я,
Как доказательство, что выполню условья!»
Асессор отвечал: «А я поставлю разом
Ошейник золотой и мой смычок с алмазом,
Работа красотой поспорит с камнем этим!
Признаться, я хотел его оставить детям,
Ведь я женюсь еще… От князя Радзивилла
Достался мне смычок, на травле это было:
Сангушко, Мейен, он и я; с их кобелями
Я суку выпустил, и, посудите сами,
На травле памятной — неслыханное дело! —
Шесть русаков загнать она одна сумела!
Охотились тогда мы на Куписком поле,
Князь соскочил с коня, не мог сдержаться доле,
К собаке подскочил и, горячо целуя,
Восторженно хвалил чудесную борзую:
Три раза по спине хватив ее рукою,
Торжественно нарек «Купискою княжною»!
Так сам Наполеон в князья вождей возводит
По месту подвига, где битва происходит.
Но Телимена тут, наскучив шумом свары,
Решила погулять, искала только пары.
Корзинку захватив, сказала: «Может статься,
Панове, в комнатах хотите вы остаться,
А я так по грибы! Чего сидеть напрасно?»
И, голову покрыв косынкой ярко-красной,
Дочь Подкомория взяла с собой, плутовка,
И юбку подняла над щиколоткой ловко.
Тадеуш поспешил за нею вслед украдкой.
Судья доволен был счастливою догадкой,
При помощи ее хотел избегнуть спора
И крикнул: «По грибы! А кто придет из бора
И лучший гриб найдет, тот будет за обедом
Прекраснейшей из дам счастливейшим соседом.
Когда ж за панною останется победа,
Пусть по сердцу себе найдет она соседа».
вернуться
133
«Вставай, мальчик!» (лат.)