Вдруг комната наполнилась тенями смерти. Тут была тень Арсинои, прекрасной даже под ножом палача, тень молодого Птолемея с лицом, искажённым от яда, тень божественного Менкау-ра, увенчанная уреусом, тень Сепа, из тела которого торчали клочья мяса, вырванные рукой палача, — все отравленные, замученные рабы и бесчисленное множество других теней, ужасных на вид! Они молча стояли в узкой комнате, смотря своими мертвенными глазами в лицо той, которая убила их.

   — Смотри, Клеопатра! — вскричал я. — Смотри — вот твой мир — и умри!

   — Да, — повторила Хармиона, — смотри и умирай, ты, которая отняла у меня мою честь, а у Египта — его любимого царя!

Клеопатра смотрела и видела тени — может быть, её дух, отделившись от тела, слышал слова теней, но я не мог слышать ничего! Её лицо исказилось ужасом, большие глаза потухли, с страшным криком Клеопатра упала и умерла в ужасном обществе мертвецов, уйдя туда, куда ей было предназначено.

Так я, Гармахис, успокоил свою душу мщением, совершив правосудие, но не чувствуя себя счастливым.

Хармиона отпустила мою руку, которую схватила, испугавшись призраков.

   — Твоё мщение, мрачный Гармахис, — произнесла она хриплым голосом, — отвратительно! О, погибшая египтянка, несмотря на все твои преступления, ты была настоящей царицей! Иди, помоги мне, князь! Надо положить бедный прах на ложе и покрыть его царским одеянием. Пусть Клеопатра даст последнюю немую аудиенцию послам цезаря, как подобает последней царице Египта!

Я не ответил ни слова. На сердце у меня лежала тяжесть, и теперь, когда всё было окончено, я чувствовал себя усталым, измученным. Вместе с Хармионой мы подняли тело и положили на золотое ложе. Хармиона увенчала царственным уреусом мёртвое и строгое чело, убрала роскошные, чёрные, как ночь, волосы, в которых не серебрился ни один седой волос, и навсегда закрыла большие глаза, загадочные и изменчивые, как море. Она сложила тонкие руки на груди, из которой улетело дыхание страсти, и выпрямила колена под вышитым платьем. Голову умершей она украсила цветами. Тихо лежала Клеопатра, ослепительная в холодном величии смерти, прекраснее, чем в лучшие дни своей губительной красоты!

Мы долго смотрели на неё и на мёртвую Иру у её ног.

   — Кончено! — произнесла Хармиона. — Мы отомщены! Теперь, Гармахис, последуешь ли ты по этому пути? — Она кивнула головой на фиал.

   — Нет, Хармиона! Я должен идти на более тяжёлую смерть. Тяжело моё земное покаяние!

   — Пусть так, Гармахис! Но я также ухожу, умчусь на быстрых крыльях. Моя игра сыграна. Я кончила своё покаяние. О, как горька моя судьба: я приносила несчастие всем, кого любила, и умру, никем не любимая! Я очистилась перед тобой, перед гневными богами и теперь пойду искать пути, чтобы очиститься перед Клеопатрой там, в аду, где она находится и куда я последую за ней! Она очень любила меня, Гармахис, и теперь, когда она умерла, мне кажется, что после тебя я любила её больше всего на свете! Теперь прошу тебя, скажи мне, что ты прощаешь меня, насколько можешь, и в знак этого поцелуй меня — не поцелуем любви, а поцелуем прощения в лоб, и отпусти меня с миром.

Она подошла ко мне с протянутыми руками, с горько дрожащими губами, смотря мне в лицо.

   — Хармиона, — ответил я, — мы свободны делать добро или зло, но, мне кажется, над нами тяготеет высший рок, подобно ветру дующий с чужого берега, направляя челноки наших намерений к гибели. Я прощаю тебе, Хармиона, верю, что ты простишь меня, и этим поцелуем, первым и последним, запечатлеваю наш вечный мир!

Я тихо коснулся губами её лба.

Она ничего не сказала, только стояла несколько минут, смотря на меня печальными глазами, затем подняла кубок с ядом.

   — Царственный Гармахис, этот смертоносный кубок я поднимаю за тебя! Лучше бы было, если бы я выпила его прежде, чем увидела твоё лицо! Фараон, ты, раскаявшись в своих грехах, будешь царить в том безгрешном мире, куда я не смею вступить, будешь держать более царственный скипетр, чем тот, который я отняла у тебя, прощай, прощай навсегда!

Она выпила яд, бросила кубок, с минуту стояла с блуждающим взором, как бы ожидая смерти, потом упала на пол и умерла. Хармионы, египтянки, не было в живых, и я остался один с мертвецами. Я подкрался к Клеопатре и теперь, когда никто не мог увидеть меня, сел на ложе, положил её прекрасную голову к себе на колени и долго смотрел на неё. Так, держа её голову, сидел я когда-то ночью под сенью величественной пирамиды! Потом я поцеловал её мёртвое прекрасное чело и ушёл из дома.

   — Врач, скажи мне, что происходит в гробнице? — спросил меня начальник стражи в воротах.

   — Ничего не происходит — всё произошло! — ответил я и ушёл. Пока я шёл в темноте, я слышал звуки голосов и торопливые шаги послов цезаря. Быстро подойдя к дому, я встретил Атую, которая поджидала меня у ворот. Она увела меня в комнату и заперла дверь.

   — Всё кончено? — спросила она, повернув ко мне своё морщинистое лицо, освещённое светом лампады.

   — Да, всё кончилось, старуха! Все умерли!

Старая женщина выпрямилась.

   — Теперь отпусти меня с миром! — вскричала она. — Я видела гибель врагов твоих и Кеми! Ля, ля! Не напрасно прожила я на свете столько долгих лет. Исполнилось моё желание, враги твои погибли. Я собрала росу смерти, и враги твои выпили её! Погибло чело гордости!

   — Молчи, женщина, перестань! Мёртвые отошли к мёртвым! Озирис сковал их узами смерти и положил печать молчания на их уста! Не преследуй оскорблениями падшего величия! Теперь пойдём в Абуфис и довершим свою судьбу!

   — Иди, Гармахис! Иди, но я не пойду! Я ждала только одного на земле! Теперь я разрываю узы жизни и освобождаю мой дух! Прощай, князь! Моё странствие кончено! Гармахис, я любила тебя с детских лет и люблю теперь! Но здесь, на земле, не могу более разделять твоих печалей! Устала и ослабела! Озирис, прими мой Дух!

Её дрожащие колена подогнулись, и она упала на пол. Я подбежал к ней, взглянул в лицо.

Она была мертва. Я остался один на земле, без друга.

Я повернулся и пошёл, потом отплыл из Александрии на корабле, который приготовил заранее. На восьмой день я пристал к берегу и, как намеревался, пошёл пешком через зеленеющие поля к священным гробницам Абуфиса. Я знал, что в храме Сети давно уже восстановлено поклонение богам. Хармиона заставила Клеопатру раскаяться в своём поступке и вернуть захваченные земли, хотя сокровищ не вернула. В священном храме теперь, во время праздников Изиды, собрались все великие жрецы старинных египетских храмов, чтобы отпраздновать возвращение богов на своё священное место.

На седьмой день праздника Изиды я добрался до города.

Длинная процессия шла по хорошо памятным мне улицам. Я присоединился к толпе и запел священный гимн, когда мы входили через портики в нетленные обители Абуфиса.

Когда священная музыка умолкла, как прежде, на закате величия бога Ра, — великий жрец поднял статую Озириса и держал её высоко над толпой.

С радостным криком: «Озирис! Наша надежда! Озирис! Озирис!» — народ сбросил траурные одежды и благоговейно склонился перед богом.

Затем все разошлись по домам, а я остался на дворе храма. Скоро жрец храма подошёл ко мне и спросил, что мне нужно. Я ответил ему, что прибыл из Александрии и хотел бы попасть на совет великих жрецов.

Когда великие жрецы узнали, что я прибыл из Александрии, то приказали сейчас же привести меня.

Стемнело. Между большими колоннами горели лампады, как в ту незабвенную ночь, когда я был коронован.

Как в ту ночь, передо мной в разных креслах сидели жрецы и сановники, собравшиеся сюда на совет.

Я встал на том самом месте, где некогда был коронован, и приготовился к последнему акту моего позора.