— Я вижу, Хармиона, ты твёрдо помнишь свой обет. Это хорошо, час мщения близок!

   — Я помню его и работала тайно для тебя и для гибели Клеопатры и римлянина! Я раздувала его страсть и её ревность, толкала её на злодеяния, а его — на безумие и о всём доносила цезарю. Дело обстоит так. Ты знаешь, чем кончился бой при Акциуме. Клеопатра явилась туда со всем флотом против воли Антония. Но я, когда ты прислал мне весть о себе, разговаривала с ним о царице, умоляя его со слезами, чтобы он не оставлял её, иначе она умрёт с печали. Антоний, бедный раб, поверил мне. И когда в разгаре боя она бежала, не знаю почему, может быть, ты знаешь, Гармахис, подав сигнал своему флоту, и отплыла в Пелопоннес, — заметь себе, когда Антоний увидел, что её нет, он, в своём безумии, взял галеру и, бросив всё, последовал за ней, предоставив флоту погибать и затонуть. Его великая армия в двадцать легионов и двенадцать тысяч всадников осталась в Греции без вождя. Никто не верил, что Антоний, поражённый богами, мог так глубоко и позорно пасть! Некоторое время войско колебалось, но сегодня ночью пришло известие: измученные сомнением, уверившись, что Антоний позорно бросил их, все войска предались цезарю.

   — Где же Антоний?

   — Он построил себе дом на маленьком острове, в большей гавани, и назвал его Тимониум. Там он, подобно Тимону, кричит о неблагодарности рода человеческого, который его покинул. Он лежит там и мечется, как безумный, и ты должен идти туда, по желанию царицы, полечить его от болезни и вернуть в её объятия. Он не хочет видеть её, хотя ещё не знает всего ужаса своего несчастия. Но прежде всего мне приказали привести тебя немедленно к Клеопатре, которая хочет спросить у тебя совета!

   — Иду, — ответил я, вставая, — пойдём!

Мы прошли ворота дворца, вошли в алебастровый зал, и я снова стоял перед дверью комнаты Клеопатры, и снова Хармиона оставила меня здесь подождать, хотя сейчас же вернулась назад.

   — Укрепи своё сердце, — прошептала она, — не выдай себя, ведь глаза Клеопатры проницательны. Входи!

   — Да, они должны быть очень проницательны, чтобы разглядеть Гармахиса в учёном Олимпе! Если бы я не захотел, ты сама не узнала бы меня, Хармиона! — ответил я.

Я вошёл в эту памятную для меня комнату, прислушался к плеску фонтана, к песне соловья, к рокоту моря! Склонив голову и хромая, подошёл я к ложу, Клеопатриному золотому ложу, на котором она сидела в ту памятную ночь, когда покорила меня себе безвозвратно! Собрав все свои силы, я взглянул на неё. Передо мной была Клеопатра, прекрасная, как прежде, но как (изменилась она с той ночи, когда я видел её в объятиях Антония в Тарсе! Её красота облекала её, как платье, (глаза были по-прежнему глубоки и загадочны, как море, лицо сияло прежней ослепительной красотой! И всё-таки она изменилась! Время, которое не могло уничтожить её прелестей, наложило на неё печать усталости и горя. Страсти, бушевавшие в её пламенном сердце, оставили след на её челе, и в глазах её блестел грустный огонёк.

Я низко склонился перед этой царственной женщиной, которая была моей любовью и гибелью и не узнавала меня теперь.

Она устало взглянула на меня и заговорила тихим, памятным мне голосом.

— Наконец ты пришёл ко мне, врач! Как зовут тебя?

Олимп? Это имя много обещает: теперь, когда боги Египта покинули нас, мы нуждаемся в помощи Олимпа. У тебя учёный вид, так как учёность не уживается с красотой. Но странно, твоё лицо напоминает мне кого-то. Скажи, Олимп, мы не встречались с тобой?..

   — Никогда в жизни, царица, мои глаза не лицезрели твоего лица, — отвечал я, изменив голос, — никогда, до той минуты, когда я пришёл из моего уединения по твоему приказанию, чтобы лечить тебя!

   — Странно! Даже голос! Он напоминает мне что-то, чего, я не могу уловить. Ты сказал, что никогда не видал меня в жизни, может быть, я видела тебя во сне?

   — О да, царица, мы встречались во сне!

   — Ты — странный человек, но, если слухи верны, очень учёный! Поистине, я помню твой совет, который ты дал мне — соединиться с моим господином Антонием в Сирии, и твоё предсказание исполнилось! Ты должен быть искусным в составлении гороскопа и в тайных науках, о которых в Александрии не имеют понятия! Когда-то я знала одного человека, Гармахиса, — она вздохнула, — но он давно умер, и я хотела бы умереть! Временами я тоскую о нём!

Она замолчала; я, опустив голову на грудь, стоял перед ней молча.

   — Объясни мне, Олимп! В битве при этом проклятом Акциуме, когда бой был в разгаре и победа улыбалась нам, страшный ужас охватил моё сердце, глубокая темнота покрыла мои глаза, и в моих ушах прозвучал голос давно умершего Гармахиса. «Беги, беги или погибнешь!» — кричал он. И я бежала. Страх, овладевший мной, перешёл в сердце Антония, он последовал за мной — и битва была проиграна. Скажи, не боги ли послали нам это несчастье?

   — Нет, царица, — отвечал я, — это не боги! Разве ты прогневала египетских богов? Разве ты разграбила их храм? Разве ты обманула доверие Египта? Ты ведь невиновна во всём этом, за что боги будут гневаться на тебя? Не бойся! Это естественное утомление мозга, овладевшее твоей нежной душой, не привыкшей к зрелищу и звукам битв! Что касается благородного Антония, он должен следовать за тобой повсюду!

Пока я говорил, Клеопатра повернулась ко мне, бледная, трепещущая, смотря на меня, словно стараясь угадать мою мысль. Я хорошо знал, что её несчастие — мщение богов, которые избрали меня орудием этого мщения!

   — Учёный Олимп! — сказала она, не отвечая на мои слова. — Мой господин Антоний болен и измучен печалью! Подобно бедному, загнанному рабу, он прячется в башне у моря, избегает людей.

Вот моё приказание тебе! Завтра с рассветом иди в сопровождении Хармионы, моей прислужницы, плыви к башне и требуй, чтобы тебя впустили, скажи, что ты принёс известия о войске. Ты должен передать тяжёлые новости, принесённые Канидием. Когда его печаль стихнет, успокой, Олимп, его горячечный бред своими драгоценными лекарствами, а душу — мягким словом и возврати его мне, тогда всё пойдёт хорошо! Сделай это, Олимп, и ты получишь лучшие дары.

   — Не бойся, царица, — отвечал я, — всё будет сделано. Я не прошу награды, ибо пришёл сюда, чтобы исполнять твои приказания до конца!

Я низко поклонился и ушёл, затем, позвав Атую, приготовил нужное лекарство.

Ещё до рассвета Хармиона пришла ко мне. Мы отправились в дворцовую гавань, взяли лодку и поплыли к гористому острову, на котором возвышается Тимониум, маленькая, круглая и крепкая башня со сводами. Пристав к берегу, мы оба подошли к воротам и начали стучать в них, пока решётка не отворилась перед нами. Пожилой евнух выглянул из двери и грубо спросил, что нам нужно.

   — У нас есть дело к господину Антонию! — сказала Хармиона.

   — Какое там дело? Антоний, господин мой, не желает видеть ни мужчин, ни женщин!

   — Он захочет увидеть нас, так как мы принесли ему известия. Пойди и скажи, что госпожа Хармиона принесла известия о войне.

Слуга ушёл и сейчас же вернулся.

   — Господин Антоний хочет знать, дурные это или хорошие известия! Если дурные, он не хочет слышать их, так как у него и так много дурного!

   — И хорошие, и дурные! Отвори, раб, я сама скажу всё твоему господину! — С этими словами Хармиона просунула мешочек с золотом сквозь решётку ворот.

   — Ладно, хорошо! — проворчал он, взяв золото. — Времена трудные и будут ещё труднее! Когда лев лежит, кто будет питать шакалов? Неси сама ему свои новости, и как ты сумеешь вытащить благородного Антония из этого места стенаний, я не забочусь об этом! Двери дворца открыты, а вот тут ход в столовую!

Мы вошли и очутились в узком проходе, где, оставив евнуха запирать двери, стали подвигаться вперёд, пока не увидели занавеса. Откинув его, мы прошли в комнату со сводами, плохо освещённую сверху. В отдалённом углу комнаты находилось ложе, покрытое коврами, на котором скорчилась фигура человека с лицом, спрятанным в складки тоги.