— Можно подумать — ты господь бог и сам тучами ведаешь. Откуда ты знаешь, что все лето так и будет стоять засуха? А если пойдут дожди?

Председатель нахмурился:

— Если хочешь, Иосиф, дожидайся дождя, твоя воля, а нам позволь сейчас заняться теми делами, которые не терпят.

— Эх, промотыжили бы мы уж и ту кукурузу, Нико, сняли бы хоть какой ни на есть урожай. Вон Ника Чаприашвили говорит — трава на Пиримзисе такая, что косить ее будут до конца августа. Неужели не хватит корма на зиму скотине?

— Не будет от этой кукурузы проку, дядя Абрия, — вмешалась Русудан, — она уже перестояла, початки не завязались — сколько ее ни мотыжь, урожая не получишь. А силос нам тоже нужен. Коровам очень полезен зимой сочный корм. Пусть будет у нас много сена и, кроме того, много силоса. Чем это плохо? Силос — это консервированный зеленый корм. Если хранить по всем правилам, его хватит на несколько лет.

— Правильно говорит Русудан, — постарался в свою очередь умиротворить старика ветеринарный врач. — Третьего дня приезжал секретарь райкома, осматривал колхоз и похвалил нас: оказывается, мы первые в районе по количеству заложенного силоса.

— Ну, довольно об этом, вернемся к делу. Скотина скотиной, но главное все-таки люди. В последнее время урожайность пшеницы у нас очень понизилась. Семь с половиной центнеров с гектара — это просто смешно. Вон в Кедах, бывает, выдают по полпуда пшеницы на трудодень.

— Нам с кедцами равняться не приходится. Ширакским полям конца-краю нет.

— Дело тут не только в площади, Элизбар. Ну-ка, спроси Русудан, сколько центнеров снимают с гектара в Цители-Цкаро?

- Там земля жирная. Плуг ее режет, будто это не земля, а сыр. А взглянешь на пашню издали — как гишер блестит.

Председатель уперся сплетенными пальцами в стол и поджал губы. Потом вздернул бровь и посмотрел искоса на заведующего фермой:

— Ты когда-нибудь тощее мясо варил?

— Конечно! Ведь не всякий раз жирное достанешь!

— Ну, а как оно на вкус — похуже жирного?

— Еще бы!

— Ну, а если масла туда добавить — разве не станет вкусней?

— Так мы ведь каждый год вносим в почву удобрения, а урожай такой же, как был.

— Правильно, вот и агроном здесь — пусть Русудан скажет, от нее ведь ничего не укроется!

— Можно подумать, что каждое слово агронома для вас закон! Да стоит только агроному отвернуться, как вам уже наплевать с высокого дерева и на удобрения, и на поля.

— Почему так говоришь, дядя Нико? Женщины целыми днями спины себе надрывают — таскают ведрами удобрения и рассыпают по пашне. Вот хоть Марту спроси или Тебро — они обе здесь. Сколько они вывезли и рассыпали удобрений на поле у большого дуба? Да и Русудан прекрасно знает. Почему она ничего не говорит?

Русудан молчала.

Дядя Нико стукнул кулаком по столу и встал.

— Ты бы, Маркоз, чем на собраниях разглагольствовать, своим собственным делом поусерднее занимался. Вносят удобрения? Как же, рассказывай! Рассыплют по краям поля то, что мы добываем с великим трудом и что для нас ценнее золота, а дотащить ведро до середины пашни, на двадцать — тридцать шагов, им лень! Агронома спросить? Да что мне агронома спрашивать — разве я сам вас не знаю? Пока стоит человек у вас над душой, стараетесь показать, что работаете, а стоит ему спиной повернуться, как вам уж ни до чего нет дела. Лишь бы только то место пустым осталось, где эти самые удобрения были в кучу свалены, а куда они денутся, где будут рассыпаны — на это вам наплевать. На ветер пускаете трудодни! Весной выйдешь в поле — по краям участков нива по колено, а ступишь в нее, поглядишь внутрь участка — кровь в голову бросится. Всходы тощие, жалкие, желтые, будто лихорадка их иссушила. Так-то вы поля удобряете? — повысил голос дядя Нико. — А Маркоз расселся тут и болтает! Где бригадиры, почему они не видят этого безобразия? Или видят, но молчат? Почему? Потому что страдает колхозное дело, а не их собственное? Потому что каждый знает только свой приусадебный участок, а что станется с общим добром, его не заботит? Ну ладно, если уж так, то я поставлю над вами такого человека, что будете проклинать день своего рождения! Разжирели, разнежились!

Иосиф Вардуашвили не сводил настойчивого взгляда со своей жены.

Тебро не выдержала его немого укора и, выбрав минуту, ответила огнем на огонь председателя.

— Нечего ссыпать в одну корзину панту и садовые груши, председатель! — вскричала она, вскакивая с места. — А ну, вы, женщины, скажите — кто таскал полные с верхом ведра, по два сразу, на самую середину пожни? Кто, пока вы отдыхали под боярышником, нипочем не хотел бросить работу? Кто, не присаживаясь, кое-как съедал кусок хлеба с луком и снова брался за ведра? Кто собирал рассыпанные вами где попало удобрения и приносил их обратно к большому дубу? Говорите, что же вы языки проглотили? Ну, вот хоть ты, Маро, — ты ведь там была, что ж молчишь, слова не скажешь?

— Что ты на меня накинулась, точно здесь никого больше нет!

— Ну, так скажи ты, Нато, ты ведь тоже видела.

Нато опустила голову и ничего не сказала.

— Вон как все сразу онемели! Там-то небось болтали, языкам отдыха не давали! На тот свет, дескать, все наравне уйдут — и те, что работали, и те, что без дела сидели! Так мне и надо! До сих пор я никогда ничего не говорила, но уж теперь не ждите, чтобы я молчала!

Тебро села, скрестив руки на пышной груди, сердито оглядела своих товарок и украдкой кинула взгляд на мужа.

Иосиф потирал с довольным видом свое больное колено.

Председатель снял очки и положил их перед собой на стол.

— Если бы мы считали, Тебро, что ты плохо работаешь, то и не премировали бы тебя каждый год добавочными трудоднями. Я о тебе ничего не говорю. Пусть бы у остальных болела душа за колхозное дело так, как у тебя, или хоть вполовину! Но когда вырубают кустарник, бывает, что вместе с колючками и хорошее дерево под топор попадет.

— Вон в Подлесках кустарники вырубали — однако же грушу гулаби, привитую Фомой на дичке, не тронули! Лоботрясы, ветер в голове, а обошли стороной!

— Ладно, сказал же я — о тебе речи нет, ну и успокойся. Не на колени же стать перед тобой!

— Очень мне это нужно! Становись на колени, перед кем до сих пор становился, — не унималась жена Иосифа Вардуашвили.

— Замолчи, а то я сейчас же велю тебя вывести! Ты на заседании правления, а не на базаре. Не для того я вас собрал, чтобы вы тут галдеж устраивали!

— А я и сама уйду — на черта мне твое собрание! Я бы и в поле не вышла работать, да муж велел подсобить, сказал, что в виноградниках пока дела мало. А то бы, ей-богу, не совалась!

Самолюбивая женщина решительно поднялась и вышла, хлопнув дверью.

Иосиф чуть заметно улыбался и то и дело поглядывал исподлобья на дядю Нико.

Председателя раздражали эти взгляды, но он сдержался и ничего ему не сказал.

— Я знаю, все свои надежды вы сейчас возлагаете на ветвистую пшеницу. Но мы ни на будущий год, ни даже на следующий за ним не сможем еще засеять все наши поля этой пшеницей, потому что выведенные нами семена принадлежат не нам одним.

— Кому же еще, кроме нас?

— На нашей земле выросла, — значит, наша!

— Зачем ее в Телави отдали? Где у нас лишняя?

— На семи гектарах сеяли — неужто не хватило на семена?

Дядя Нико подождал, пока шум утих и продолжал так же спокойно, не повышая голоса:

— Ветвистую пшеницу вывела наша землячка, наша дочь, агроном нашего колхоза, но открытие ее принадлежит всей Грузии. А в Грузии не одна только наша деревня. Дня не проходит, чтобы в Телави не позвонили по крайней мере из десяти мест: тот просит сто кило на семена, другой — двести, а иные даже думают, что мы торгуем ветвистой пшеницей, и заказывают тонну или полторы. Вчера я сам присутствовал при разговоре: секретарь Гагрского райкома лично явился в Телави и не отставал от нашего секретаря, пока ему не обещали сто пятьдесят кило. Сразу ею засеять все наши поля не удастся — надо ее распространить и в других местах. А наше дело пока — позаботиться о том, чтобы засеять наши земли другими, обычными семенами. Разве «долиспури» плохой сорт? Для наших условий он подходит гораздо больше, чем «краснодарка». Питательность у него высокая, припек большой. Вкус и запах — просто замечательные.