Парни уже допивали третью чарку, когда он вернулся к столу.

— Где ты пропадал? — спросил довольный, сияющий Лексо и пододвинул ему полный стакан.

— Поговорил по-свойски с поваром. Так и стоял у него над душой, пока он не вздел на вертел самые лучшие куски и не изжарил их по моему вкусу. А теперь давайте веселиться — и пейте вволю, сколько влезет.

— Посмотри-ка вон туда, на тот длинный стол, — Нодар кивнул на компанию, разместившуюся в противоположном углу. — Узнаешь?

Шакрия повернул голову, увидел приветливо улыбающееся лицо, частые, ровные, как тыквенные семечки, зубы и осклабился в ответ.

— Ну-ка, Фируза, сыграй про охотника Како! — сказал один из сидящих за длинным столом.

Свирельщик осушил свой стакан и встал.

— Давай играй, и пропади все пропадом!

Фируза выставил левую ногу вперед, поправил на голове истрепанную кепку и выдернул из-за пояса свирель. Закрыв заскорузлыми пальцами дырочки тростниковой дудки, он поднес ее к толстым губам и, выпучив глаза, дунул изо всех сил.

Свирель вздохнула, а следом раздался громкий свист — как бы охотника, сзывающего в роще своих собак.

Свист длился с целую минуту, а потом постепенно стих, и послышался шорох осторожных шагов в мягкой траве, треск ломающихся сучьев и дыханье собаки, обнюхивающей кусты.

Вдруг Фируза поднял ногу, упер ее наискось в стул, избоченился и задул в дуду по-иному, заставив ее засопеть, забулькать, зафыркать и зашелестеть.

— Это ищейка подошла к кусту и стала в стойку, подняв заднюю ногу, — объяснял один из застольцев, и все полегли, как камыш под ветром, от смеха.

Снова выпрямился Фируза, снова свистнула свирель, а потом тихо зашелестела и наконец затявкала на манер гончей, преследующей зайца.

— Нашла!

— Подняла, ей-богу, подняла!

— Ну, давай теперь, Фируза, не выпускай серого!

Свирель тявкала все чаще, все громче, потом вдруг громыхнула раз, другой, будто раскатились выстрелы, и сразу оборвала свой рассказ, умолкла.

— Попал!

— Уложил!

— Молодец, Фируза!

Свирельщику сунули в руку чайный стакан, полный вина.

— Пей на здоровье! Заслужил!

Когда тамада начал со стаканом в руке новую здравицу, Шакрия, улучив минуту, подозвал к себе Фируза.

— Где остальные ребята? — нахмурив брови, спросил он у свирельщика.

— Уехали с напареульской машиной.

— А ты почему от них отстал?

— Вот эти сцапали меня и не отпустили, — Фируза показал глазами на стол, за которым только что сидел.

— Сам виноват. Что ты таскаешь повсюду свою сопелку?

— Каждый должен носить с собой орудие своего ремесла.

— Я тебе покажу ремесло! Ну-ка, скорей смывайся отсюда и жди меня за рощей, на дороге. Знаешь ведь — без тебя нам будет трудно выиграть. Нам тоже пора подниматься, ребята, — повернулся он к остальным. — Выходите во двор и ждите меня, а я пойду рассчитаюсь с «хозяевами».

Шота, который уже успел прийти в превосходное настроение, поднялся с места и заставил встать Дата.

Лексо стало жалко оставшегося на донышке бутылки «восьмого номера»; он вернулся к столу, высосал прямо из горлышка все до капли и пустился догонять товарищей.

Отставшие члены чалиспирской футбольной команды сошли с машины у станционной развилки и свернули в проулок возле курдгелаурского сельмага.

Лексо подъехал к складу «Заготзерно», развернул машину и остановился.

Два часа дожидались очереди на сдачу зерна чалиспирцы. Наконец настал их черед.

Каково же было удивление Шота, когда оказалось, что привезенная ими пшеница весит на шестьдесят три кило меньше, чем записано в накладной.

— А мы высыпали в кузов тот последний мешок пшеницы? — спросил он, изумленно вытянув шею.

— Высыпали, а как же! — отозвался Дата.

— Конечно, высыпали, — подтвердил и Лексо.

— Так где ж этот мешок зерна? По дороге, кажется, ничего не теряли…

— Нет, брат, после аварии мне сделали новый кузов — из него ни единого зернышка не вывалится! — заявил Лексо.

— Куда же делись шестьдесят три кило пшеницы? Никто нас не обвешивал: ни Лео, ни этот, — Шота показал на складского весовщика.

Лексо и Дата в недоумении пожали плечами.

4

Дядя Нико взял с блюда желтый в черную крапинку абрикос, разнял его на две половинки, бросил косточку в пустую тарелку, а мякоть отправил в рот. Потом поднял взгляд на сидевшего перед ним.

— Вот что я тебе скажу, сынок: кто доброму совету не верит, тому далеко ездить нельзя. Помнишь, говорил я тебе-не суй руку волку в пасть! А ты меня не послушал и вместо того, чтобы поискать броду, сунулся прямо в стремя. Покойный мой отец, когда я, бывало, рассержу его и кинусь бежать, кричал мне вслед: все равно не уйдешь далеко — притянет тебя назад мой хлебный ларь! Так и ты — куда хотел убежать? Кошке путь — до саманника. Пять лет ты был в бегах, и никто о тебе слыхом не слыхивал. Вот только из газет узнал я про эту историю с лавровым листом…

У молодого парня, сидевшего перед столом председателя колхоза, дрогнули складки в уголках глаз, затрепетала дряблая кожа нижних век, испещренная морщинками, — признак раннего увядания, вызванного чрезмерным пристрастием к выпивке и распутством. Парень выдавил из себя хриплый смешок и, достав коробку «Казбека», вынул папиросу.

— Ничего, я все-таки вылез сухим из воды… А многие засыпались. — Он помял папиросу в пальцах, постучал ею о коробку.

Дядя Нико пододвинул ему пепельницу со спичками.

— Как же ты выкрутился?

Парень глубоко затянулся и махнул рукой:

— Длинная история. Не стоит рассказывать. Товар прибыльный, только риск велик — попасться можно в любую минуту. Надоело мне мотаться по деревням и собирать лист по двести — триста граммов. Сначала я доставал его чуть не даром, но потом крестьяне почуяли наживу и стали жадничать, взвинтили цену. Ну, я и решил, что не стоит из-за каких-то грошей мараться, и бросил эту торговлю…

— И хорошо сделал. Твой Багдад — Телави. Куда тебя несет за тридевять земель?

Дядя Нико поднажал на абрикосы и посоветовал гостю взять с него пример.

— Не люблю фруктов на похмелье.

— Кто это тебе нос распрямил?

Гость выругался.

— Какой-то нахал набросился на меня в Москве.

— Чего он от тебя хотел?

— Поди разбери — полоумный какой-то! — Со злостью оторвав зубами кончик картонного мундштука, парень выплюнул обрывок в пепельницу. — Зашли мы впятером в ресторан. В тот день мы хорошо заработали и решили вкусно пообедать. Ну, подвыпили, захмелели немножко. Подняли тост за Грузию. А за соседним столом сидели двое — один маленький, в очках, а другой — громадина. Верзила этот глянул на нас, поморщился и говорит очкастому: «Нынче утром эти бездельники спекулировали на рынке лавровым листом, драли семь шкур с покупателей, а сейчас пьют за ту самую страну, которую позорят своим подлым торгашеством». Тут ребята как вскочат да как кинутся к нему — обступили, стали словно смерть над душой и говорят: «Ну-ка, повтори, что ты о грузинах сказал?» Очкастый перепугался, побледнел, а тот верзила и бровью не повел. Спокойно ткнул в котлету вилкой, не спеша отправил ее в рот, один только раз повел челюстью и проглотил целиком…

— Так их было двое?

— Да. Ребята говорят ему: «Повтори». А верзила положил вилку, вытер руку салфеткой и отвечает по-грузински: «Убирайтесь подобру-поздорову, а то ведь и я грузин». Тут я обозлился и тоже вскочил: «Чего вы, говорю, с ним цацкаетесь, мать его туда…» Первым попался мне под руку тот очкастый — я его отшвырнул в сторону и подступил к верзиле, только он меня опередил… Когда я пришел в себя и приподнялся, поглядел по сторонам, вижу — ребята наши валяются вокруг, как чурбаки, и официанты их водой отливают…

Гость криво усмехнулся и показал собеседнику три передних золотых зуба.

— Это тоже память о том случае? — спросил дядя Нико.

Парень кивнул в знак подтверждения.

— Не узнал, кто это был?