Кто-то досужий, пустив собаку в жнивье, шел за нею с ружьем наперевес.

«На перепелок охотится», — подумал Шавлего и тут же, закинув голову, проводил взглядом голубей, с шумом пролетевших над ним.

Дорога повернула налево, в рощицу, шириной не более сотни шагов.

Здесь было тихо, лишь откуда-то доносился мерный топот копыт.

Вдруг совсем близко послышался мужской хохот, а вслед за ним сдержанный женский смех.

В рощицу въехала двуколка.

Лишь на мгновение встретились взгляды Шавлего и агронома. Девушка сразу узнала «деверя Нино», несмотря на его охотничье-рыбачье снаряжение, и улыбка мгновенно сбежала с ее лица.

Шавлего степенно поклонился и отступил в сторону, вежливо уступая дорогу.

Девушка ответила ему холодным кивком и стегнула вожжой мерина, который плелся шагом.

«А загар к лицу агроному», — подумал Шавлего.

Рощица осталась позади. Насвистывая, шел он вдоль свежескошенного поля.

На берегу Алазани он выкопал нескольких червей. Устроившись под ольхой, он наживил одного из них на крючок и закинул удочку.

Он довольно долго сидел, дожидаясь клева, но поплавок и не пошевелился.

Тогда Шавлего вытащил приманку из воды и осмотрел ее. Червяк был целехонек. Насажен он был на крючок по всем правилам…

Шавлего переменил место.

Но здесь тоже рыбы не было и в помине. Он пошел дальше, и едва успел устроиться, как послышались смех и веселые восклицания:

— Ох, Надувной, разрази тебя гром, и чего ты только не выдумаешь!

— Вот умора!

Шавлего приподнялся и посмотрел в ту сторону, откуда доносились голоса.

С десяток подростков, развалясь голышом на прибрежном песке, грелись в косых лучах предвечернего солнца и наблюдали за схваткой двух борцов, возившихся тут же на широкой отмели.

Противники были совсем не под стать друг другу. Один из них, высокий, ухватив за плечи другого, низенького, таскал его по площадке, как собачью подстилку, и притом пускал в ход такие потешные приемы, что зрители держались за животы и изнемогали от хохота.

Ребята хлопали от восторга в ладоши, кувыркались на песке и подбадривали низенького — дескать, не унывай, это ты сам упал, не повалили тебя.

Шавлего заметил: прилетели голуби и сели на ветви сухого дуба, что торчал на утесе за рекой. Он воткнул удочку в землю у края заводи, скинул брюки, положил их рядом с башмаками и, схватив ружье, перебрался вброд на противоположный берег.

Тут он пересек отмель, поднялся по тропинке, протоптанной скотиной, в рощу и направился к сухому дубу.

Временами он спотыкался, прихрамывал — давно уж не приходилось ходить босиком, и было больно ступать голыми подошвами по сухой, спекшейся земле, изрытой копытами животных.

В трех шагах от него выползла из-за куста рыже-красная медянка. Гладкая, блестящая, четырехугольная ее голова была высоко поднята, Змея повернула шею, скользнула по охотнику холодным взглядом блестящих черных бусинок-глаз и неторопливо унесла свое упругое тело в колючую заросль.

— А хороша, проклятая! Отчего зло должно было выбрать себе такое красивое обиталище?

А может, она вовсе и не зла? Разве индейцы из некоторых южноамериканских племен не оставляют детей под защитой прирученной анаконды, когда уходят на охоту? Нет, в змее, так же как в человеке, несомненно существуют два начала — поскольку ее яд может и убивать и исцелять. Недаром медицина избрала это таинственное пресмыкающееся своей эмблемой. Страх, испытываемый нами при виде змеи, — лишь темный инстинкт, не имеющий достаточного основания. Иначе как объяснить историю того отчаянного человека, который провел на ферме, где выводили змей, двое суток, лежа на голой земле, и остался невредим? Что это? Рискованная игра своей жизнью ради сенсации? Или самоотверженное служение науке? Если это делалось для науки — такого человека можно поставить рядом с Джордано Бруно. Только люди, подобные им, достойнейшие из достойных, создавали ценности для человечества!

Несмотря на все старания, охотнику никак не удавалось подобраться к сухому дубу. Колючие кусты сплошной стеной тянулись вдоль тропинки.

Оставалось только спуститься вниз, на берег, и подойти, обогнув подножье утеса. Иного пути не было.

Тропинка привела Шавлего на кукурузное поле. Опаленные зноем растения вздымали, как пики, свои длинные, свернувшиеся на солнце листья; жесткая их изнанка колола и царапала его голые ноги.

Он потратил немало времени, чтобы спуститься со скалы. Потом кое-как пересек камышовую заросль и, согнувшись в три погибели, исчез в лозняке.

Шавлего двигался осторожно, крадучись.

Наконец он остановился, рассчитав, что, должно быть, подошел на достаточно близкое расстояние. Он раздвинул дул. ом ружья ивовые ветви и выглянул в просвет.

На ветке сухого дуба, что высился на краю скалы, сидели рядышком, ласкаясь, дикий голубь и его голубка.

Растопырив крылья и часто перебирая лапками, отбегал в сторону голубок и снова мелкими шажками возвращался к своей подружке, которая поджидала его, нахохлясь и втянув головку. Оба взъерошенные, встопорщенные, они обнимали друг друга крыльями, терлись клювами и так громко, самозабвенно ворковали, что охотник трижды, уже приготовившись выстрелить, опускал ружье.

А подняв его в четвертый раз, так и застыл с прикладом, прижатым к плечу.

В двух-трех вершках от целующихся птиц, в развилине двойной ветви, глаз его заметил четырехугольную, плоскую голову.

Огненно-красная змея, высунувшись чуть ли не до половины, застыла в воздухе. Мелькнул и снова исчез раздвоенный язык.

Охотник не стал медлить и нажал собачку. Раздался сухой, отрывистый треск выстрела.

Испуганные голуби взмахнули крыльями и с быстротой молнии взвились в небо.

А змея повисла, как плеть, на сухом дереве. Медленно сползла она через рассоху, полетела с обрыва и упала у подножья скалы. Отчаянно извиваясь, она била хвостом по мокрому илистому песку.

«Не разучился еще стрелять!» Охотник бросил последний взгляд на издыхающую змею, всадил еще одну пулю в пестрый клубок и ушел.

Он пересек ручей и очутился на острове.

Под высоким осокорем чернела яма, похожая на обвалившийся окоп, — отсюда увозили речной ил.

Шавлего поставил ружье в яму и прилег в тени дерева.

Все вокруг изменило свой вид, на всем лежала печать разрушения, но также и обновления. Остров раньше был весь занесен илом — лишь кое-где зеленела на нем трава. А теперь он зарос камышом и затенен огромными ивами. Раньше вся Алазани, сливаясь в один поток, протекала этой стороной, и там, где сейчас под скалой валялась мертвая змея, был глубокий омут с водоворотом.

С тех пор Алазани, разрезав надвое земли караджальцев, проложила себе через них прямое русло, а часть осиновой рощи превратила в остров.

Большие изменения произошли за это время — в сущности, такое недолгое, — а сколько чего случилось с тех пор, как первое живое существо вышло из океана на сушу? Эх, к черту! Поистине сизифов труд искать начало всех начал, ломать себе голову над этой огражденной железными запорами вековой тайной.

Ну, а Шавлего даже не может толком разобраться, где следует искать первоначальный след грузин, стертый неумолимым бегом времени: в Месопотамии, в Малой Азии или на Кавказе? А может быть, во всех этих местах да, сверх того, еще на Эгейских островах и на полуостровах Южной Европы? Разве не красноречивы геометрические орнаменты на сосудах, найденных в Гриалети? Золотой чаше, наверное, не меньше трех с половиной тысяч лет! Разве исключено, что греческий орнамент, знаменитые «меандры», заимствован ими от нас, так же как миф о Прометее? История подобна красивой женщине, которая утоляет свою страсть к кокетству незначительными приключениями, но самое драгоценное, что в ней есть, хранит для достойного.

Лишь после захода солнца вспомнил Шавлего, что на оставленную им удочку могла пойматься рыба. Он встал, пересек островок и перешел через проток Алазани на другой берег.

На «ристалище» было тихо, борцы и зрители давно ушли домой. Ольха, склоненная над заводью, утратила свою тень, а вода под ней уже не сверкала и не искрилась.