— Не нравятся?

— Руки у тебя маленькие и нежные. Редко встретишь такие при богатырских плечах…

— Да, маленькие… непривычные к труду и бессильные.

— В таких руках бывает скрыта страшная сила. А женщины — те сходят по ним с ума.

Шавлего улыбнулся:

— Ты так хорошо знаешь женщин?

— Женщин сам черт не разберет.

— А все-таки?

— Была когда-то одна добрая фрау…

— Молодая и красивая?

— Так лет под тридцать. Но правда красивая.

— Когда это было?

— После окончания войны я пробыл еще какое-то время в Берлине. Она говорила мне:

«Герр лейтенант, женщине трудно вас полюбить».

«Почему, фрау Вульф?»

«Потому что вы даже в женском обществе суровы и мрачны».

Шавлего кивнул:

— Женщины, как кошки, любят тепло и ласку.

Он взял здоровенную, обожженную солнцем руку бригадира и стал разглядывать ее ладонь.

Ладонь была огрубелая, шероховатая, с целой сетью извилистых линий, бледно-лазоревых от въевшегося купороса.

Реваз высвободил руку.

— Гадать собираешься?

Шавлего поставил ногу на край резервуара и оперся локтем о колено.

— Правду говорила твоя фрау. Ну и ручища у тебя! И откуда такое берется? Чем обусловлено? Трудом? Наследственностью? Удар такого кулака должен быть смертоносным. Тебе следовало стать боксером.

Реваз отставил в сторону наполненный опрыскиватель.

— Не люблю бокс. У кулачного бойца и вне ринга всегда руки чешутся.

— Руки вообще у многих чешутся, но таким людям надо буйную свою головушку беречь. Бывает ведь и так, что рука виновата, а голова отвечай.

К сторожке подошел маленький мальчик и остановился в нескольких шагах, обрывая зубами листья со стебля лакрицы и поглядывая исподлобья на Шавлего.

— Дядя Реваз, дядя Иосиф привез плуг и велел тебе прийти.

Шавлего обернулся к нему:

— Ты что здесь делаешь, пострел?

Мальчик молчал.

— Ты по-грузински понимаешь или нет?

Мальчик проговорил, потупившись:

— Джон-Буля будем в плуг запрягать, приучать к упряжке.

Шавлего изумился:

— Это что еще за Джон-Буль?

Мальчик мотнул головой в сторону жеребца.

Шавлего глянул на лошадь и засмеялся:

— Какой из тебя лошадиный объездчик, неслух ты этакий?

— Не я, а дядя Реваз и Иосиф объезжать его станут, а я впереди буду идти.

— Ну-ка, дуй сейчас же домой! Тоже мне предводитель нашелся! Да если этот Джон-Буль тебя копытом огреет — только мокрое место останется.

Мальчик отступил в сторону.

— Не уйду.

— Уходи, а то он лягнет тебя или укусит.

— Не уйду.

— Смотри, дедушке скажу, Тамаз! Уж он тебе задаст трепку.

— Пусть задаст.

— Весь в вашу семью, — улыбнулся Реваз. — Помешан на лошадях.

— Ну, так я сам тебя вздую, если не уберешься отсюда.

— Ладно, отсюда уберусь, но домой не пойду. Хочу посмотреть, как Джон-Буля объезжать будут.

— Упряжь налажена? — спросил мальчика Реваз.

— Налажена. И ремень, что был разорван, заменили.

Мальчик оборвал последний листок лакрицы и ушел.

— Скажи, что я опрыскаю еще один ряд и приду, — крикнул ему вдогонку Реваз.

Из виноградника вышел еще один человек. Он обрызгал остатками голубого купоросного раствора последние несколько кустов и побрел к резервуару. Это был глубокий старик, дряхлые его колени подкашивались, он шел мелкими, неуверенными шажками, словно утаптывал землю.

Скинув со спины на край бассейна пустой опрыскиватель, старик затенил узловатой рукой морщинистый лоб и поглядел на незнакомого человека.

— Не узнаешь, дедушка Зура? Это внук твоего друга-приятеля.

Старик опустил руку и устремил свой тусклый взгляд теперь уже на Реваза:

— Какого друга-приятеля, малый?

— Годердзи Шамрелашвили.

Смерив Шавлего взглядом, старик сказал удивленно:

— Та-та-та-та! Как это ты вырос таким, сынок, в болоте, что ли, стоял? Ох и порода у вас, дай бог вам жизни! — Он вздохнул и отер глаза полой фартука, запятнанного купоросом. — Твой родич тоже был богатырь, вот такой же точно. Эх, горько сказать, каких ребят мы потеряли!..

— Кто старше, Зура, ты или его дед?

Зурия задумался, сжал беззубый рот, втянул бледные губы.

— Как сказать?.. Да, пожалуй, Годердзи лет на пять, на шесть моложе меня.

— Не больше? — изумился Реваз.

— Годердзи в горах вырос, сынок, здоровье у него крепкое, неподорванное. Он еще одну молодость износит, как пару калаан. — Старик огляделся с таинственным видом. — Как-то он сказал мне по секрету, что выпустил меченого ворона: хочу, говорит, проверить, правда ли, что эта птица триста лет живет.

— А вам сколько лет будет, дедушка? — спросил Шавлего.

— Уж и не помню, сынок, — снова задумался Зурия. — В ту пору, когда в Телави впервые пришли русские войска, я был мальчишкой лет так тринадцати — четырнадцати. Помню, поставили они палатки под горой Надиквари и весь город оглушили музыкой, все на гармони наяривали.

Зурия взял кружку и стал наполнять опрыскиватель.

— Как ты его с места сдвинешь, дедушка? И ведь надо еще таскать на спине этакую тяжесть, пока аппарат не опорожнится. Неужели не надоело? — спросил Шавлего.

— Эх, сынок, так привязывает к себе человека виноградная лоза. Знаешь виноградники Телиани в Цинандали? Так вот, в этом Телиани я первый целину поднимал. Раньше там лес был непроходимый. А теперь, посмотри, кругом виноградники, глазом не окинешь!.. Вот с тех пор и полюбил я виноградную лозу.

Зурия присел, подставил спину под аппарат и, повозившись, с большим трудом продел руки в наплечные ремни.

— Ну-ка, подсобите малость! — сказал он молодым людям, стараясь приподняться.

Шавлего поддержал одной рукой опрыскиватель и помог старику встать.

Зурия пошатнулся раза два, потом утвердился на ногах, встряхнулся, чтобы поправить аппарат на спине, и, согнувшись под его тяжестью, двинулся напряженным шагом вдоль крайнего ряда кустов. Правой рукой он медленно покачивал длинную рукоятку опрыскивателя.

Реваз проводил старика грустным взглядом.

Обернувшись, Шавлего посмотрел на жеребца.

— Вы в самом деле собираетесь этого скакуна в плуг запрягать?

— Чему ты удивляешься?

— Да ведь это же не конь, а сокол!

Губы Реваза скривились в каком-то подобии улыбки.

— Не настолько еще пошла у нас вперед механизация, чтобы лошадь всюду заменить машиной.

— Вы совсем механизацию не применяете?

— Не всегда и не везде она применима. В виноградниках старой посадки ряды расположены слишком тесно — трактор в междурядье не пройдет, и приходится проводить культивацию с конской тягой.

— Но такого коня — и в плуг… Как же вам не жалко?

Реваз вылил в опрыскиватель последнюю кружку раствора, вскинул аппарат на спину и, извинившись перед Шавлего, легким шагом вошел в виноградник.

Шавлего снова подошел к лошади. Жеребец тихо заржал. Шавлего почесал у него за ушами, ласково притронулся к мягкой морде с бархатными ноздрями. Вспомнил он своего Антониуса, что с тревожным ржанием бегал вокруг него, когда он лежал раненый в лесу возле Гибки, в сорок третьем году. Верный Антониус! Раза два он даже осторожно ухватил зубами отворот его шинели и попытался приподнять распростертого на снегу хозяина. Как он был похож на этого жеребца! И рост почти тот же самый — пожалуй, чуть-чуть повыше, но только чуть-чуть… Жаль, недолго он принадлежал Шавлего, — кто знает, кого он носил потом на своей упругой спине и где его нашла слепая пуля. А может, он жив и сейчас? Тогда ему было всего лет пять или шесть. Что ж, возможно, он и жив, возможно, его тоже, как этого скакуна, собираются сейчас запрягать в плуг…

Шавлего покачал с сожалением головой и взял удочку, прислоненную к сторожке.

«Что это за имя — Джон-Буль? Забавно! Надо же было такое придумать!»

Дорога, змеившаяся среди мелкого кустарника, выбежала в поле. С обеих сторон тянулись пожни. Стога обмолоченной комбайном соломы были похожи на опрокинутые мохнатые шапки чабанов.