От избытка чувств завскладом совсем распустил толстые губы, сморщился и заплакал.

Еще у двоих из тех, кто сидел вокруг костра, глаза были застланы слезами: у Закро — от сочувствия к другу — и у девушки-тушинки — от леденящей мысли о судьбе всего живущего, так живо и картинно обрисованной красноречивым тамадой…

Остальные сидели в молчании, насупясь как сычи и тупо уставясь на истоптанную траву с разбросанными на ней остатками снеди, рыбьими костями и объедками.

Лишь когда Кето объявила, что ей пора идти, подняли они отяжелевшие головы.

Пошатываясь, встали со своих мест хмельные молодцы, сказали девушке спасибо за то, что она была хозяйкой и прислуживала им за столом, и стали с нею прощаться.

Растроганный Лео решил выразить переполнявшее его чувство благодарности поцелуем и направился к тушинке с раскрытыми объятиями, но не удержался на ногах и, вместо того чтобы чмокнуть разгоряченную от огня девичью щеку, ткнулся влажными губами под мышку бросившемуся к нему Валериану.

Девушка собрала принесенную ею из дома посуду, взяла котелок в руку, извинилась за то, что ей приходится рано уйти, и попрощалась с компанией.

Валериан пошел с нею. Остальные проводили их осоловевшим взглядом до края лужайки.

Пройдя сотню шагов по пересохшему протоку Алазани, девушка пересекла мелкий кустарник и вступила в ивовую рощу.

Тут она остановилась и повернулась к своему спутнику.

— Возвращайся, Валериан, больше не нужно меня провожать. Этот лесок тянется всего на триста — четыреста шагов, за ним узенькое поле, а к полю примыкает наш огород, там я уже дома.

— Ничего, ничего, лучше я провожу тебя еще немножко. Вон как здесь темно, тропинки почти не видно.

— Ступай назад, Валериан, у меня глаза привычные к темноте, и тропинку я хорошо знаю. В детстве я гоняла через этот лесок коров на водопой. А последнего зверя, который, тут водился, старого барсука, пять лет тому назад застрелил одноглазый полевой сторож.

— А все же душа у меня не будет спокойна, пока не доведу тебя до безопасного места.

— Не надо, Валериан, ей-богу, я не заблужусь.

— Душенька моя, и не заблудишься ты, и лесок хорошо знаешь, и зверей в нем нет, а я все-таки хочу убедиться, что ты с миром добралась до дому.

— Возвращайся к своим товарищам, Валериан, прошу тебя. А то они скажут, что ты бросил их и погнался за своей присухой.

— Пусть их унесет Алазани, моих товарищей. Мне одна минута, проведенная с тобой, дороже, чем целый век с ними.

— Ах, какой ты упрямый, Валериан!

В лесу было темно, узкая тропинка вилась среди густой заросли. С обеих сторон теснили ее травы — листья лопуха и конского щавеля, шелестели, когда платье девушки задевало за них. Гибкие ветви ив, переплетаясь между собой, нависали над тропинкой сплошным сводом. Чуть слышно шептались узкие листочки, с реки доносилось кваканье лягушек.

Вдруг девушка почувствовала, что ее обхватили и стиснули сильные мужские руки.

— Что ты делаешь, Валериан?

— Кетино! Постой, Кетино!

— Пусти!.. Котелок весь в саже — измажешь брюки и меня перепачкаешь!

— К черту котелок! К черту брюки!

Валериан увлек девушку в сторону от тропинки.

— Ой, мамочка!.. Куда ты меня ведешь, Валериан? Пусти меня, сумасшедший, слышишь, пусти! Пусти, любимый… Ох, мама, мамочка!..

Долго еще умоляла спутника девушка, заклинала его своей любовью, вырывалась, боролась что было сил, но вот со звоном покатился по земле оброненный котелок, упало в кусты расколотое блюдо… и перед взглядом тушинки в просветах густой листвы мелькнуло небо, бесстыже уставившееся на нее крупными, словно спелые плоды, золотистыми глазами-звездами…

Глава шестая

1

Председатель колхоза был в не очень-то радужном настроении от последних новостей. Заложив руки за спину и уставясь на кончики своих коричневых полотняных туфель, он быстрыми, короткими шагами сновал вокруг длинного, покрытого стола в своем просторном кабинете.

«Интересно, какой это мерзавец сообщил в район о вчерашней истории? Неужели Варден меня продал? Ах, собачье отродье! И передо мной виляет хвостом, и там на задних лапках пляшет… Знаю, знаю, что это за фрукт — сначала подкрадется, усыпит тебя, одурманит, а потом вдруг бросится и ужалит, как гюрза в знойной степи… Знаю, Варден, куда ты метишь, но, пока я жив, этому не бывать. Голос у тебя сладкий, но меня ты не убаюкаешь».

Дядя Нико поцокал языком и, качнув обритой головой, взглянул на стул, стоявший перед письменным столом.

«Чтобы на этом стуле кто-нибудь другой протирал себе штаны? Нет, Тедо, на это и не надейся! Второй год ходишь вокруг меня, как волк около овчарни, но я — что пес сторожевой с колючим ошейником, меня за горло не схватишь! Будет, довольно он погулял, этот рыжий шакал, натешил душеньку! Полдеревни сгрыз, дом себе построил — дай бог Чалиспири такую школу! Эй, Тедо, тому, кто хочет лазить на крутые скалы, надо крепкие кошки к сапогам приладить. А на твои жирные ноги разве что болотные бахилы впору придутся. По-твоему, я уже настолько созрел, что от самого малого ветерка с ветки свалюсь? Ошибаешься! Не пришла пока моя осень. — Да еще и до зимы, увидишь, целехоньким дотяну!»

Нико постоял у окна, глядя в задумчивости на огороженный цветник во дворе перед конторой, потом вернулся и сел за стол.

«Экая незадача, с чего это вдруг подломились полуторавершковые доски? Как будто и не такие старые… Верно, снизу подгнили от сырости. А тут еще эти чертовы корреспонденты — нанесло же их на мою голову! Напустились, как саранча, на эту ветвистую пшеницу, хотят заставить меня одним глазом смеяться, а другим плакать. И агроному покоя не дают — не поймешь, то ли эти невиданные хлеба их распалили, то ли на девку, как спелый колос налитую, не могут наглядеться! Ну, а тот долговязый просто в родичи ко мне записался. Приютился у меня, что твой погорелец!»

Председатель колхоза посмотрел острым взглядом на дверь, некоторое время прислушивался, потом встал, неслышно подошел и вдруг распахнул ее.

— Ах, вот это кто! Слава богу! Появился наконец? Соблаговолил ступить на грешную чалиспирскую землю? Что ты крутишься перед дверью, точно свинья под дубом? Почему не входишь? Стыдишься взглянуть мне в лицо? Смелей кидайся в воду, тут неглубоко! Небось как проголодался, нашел к нам дорогу?

Дядя Нико вернулся на свое место и взглядом скользнул по мешку, перекинутому у посетителя через руку.

— Что ж ты, брат, как своевольничаешь — взял и уехал, никого не спросившись! Куда? Зачем? В самый разгар жатвы, в самую страду. Да разве ты не знал, что брюхо-то опять тебя сюда приведет — так же как пролитая кровь притягивает убийцу на место преступления? На что ты надеялся — долго ли можно жить на выручку с одной тележки гончарной посуды? А и то сказать, уж очень ты быстро с нею управился. Верно, как всегда, пропил и решил опять ко мне постучаться?

Посетитель переступил с ноги на ногу и жалобно склонил голову набок.

— Назови меня бессовестным человеком, Нико, если неправду тебе скажу, — всю эту неделю я вина в рот не брал. До питья ли мне было — душа огнем горела от горя!

— От горя? — Нико сплел пальцы и положил руки на стол. — А о чем тебе было горевать? Распродал целую тележку посуды, вот уж сколько времени не показывался, а как пожаловал, так сразу с пустым мешком в контору явился! Где ты пропадал до сих пор? Может, у тебя еще был товар сверх той тележки? Знаешь наш принцип — кто не работает, тот не ест? Или ты решил, что коммунизм уже наступил, и притом для тебя одного? Зря понадеялся! От горя? О чем тебе тужить, живешь, как пташка божья, — какую ветку облюбуешь, на ту и сядешь.

Человек с мешком подошел к столу вплотную, так что уперся животом в его край, и потрогал синее сукно пальцами цвета обожженной глины.

— Была причина горевать, Нико. Приехал я на базар, и, едва успел продать пять горшков и три кувшина, как всю посуду мне перебили.