И разве не беспрецедентной была эта находка — клад, обнаруженный так далеко от исходного пункта, Трапезунда, на мысе Пицунда? На множество невыясненных вопросов проливал свет изображенный на монете бог солнца и света, Митра, восседающий на коне. А если удастся обнаружить еще хоть десяток-другой таких монет, то будет убедительно доказано, что Митра — главное божество Трапезунда. И уже никто не станет изумляться, что в этом эллинистическом городе представитель древнегрузинского языческого Пантеона оказался выдвинутым на первый план.

Еще Ксенофонт называл Трапезунд многолюдным городом в стране колхов. И хотя он считает Синоп греческой колонией, есть основание предполагать, что коренное население этого города было местного происхождения. Разве не говорит Ариан, описывая Трапезунд, что греческие надписи на шероховатых камнях воздвигнутых там жертвенников содержат ошибки? Какие у нас основания сомневаться в словах этого римского чиновника, исполнявшего поручение своего императора? Он недвусмысленно утверждает, что надписи составлены варварами. А под «варварами» он, несомненно, подразумевает колхов. Ему не нравятся статуи Гермеса и императора Адриана; Ариан считает их изваянными неумело, безвкусно, попросту никуда не годными. Если правящие круги города не были в своем большинстве выходцами из «варварских» племен, разве они позволили бы украсить свои владения «безвкусными» скульптурами?

В других городах Малой Азии не заметно и следа поклонения Митре. Отсюда следует, что в Трапезунде имелась этническая почва для торжества этого культа.

А нумизматика?.. Больше нигде — ни в одном царстве, ни в одном городе — не изображали на монетах ничего похожего на Митру-всадника. Лишь для Грузии является он характерным. Геммы, найденные в Самтавро, в Кутаиси и в Урбниси, неопровержимо свидетельствуют об этом. Недаром в древнегрузинском языческом календаре февраль был месяцем величания Митры…

Со второй половины третьего века Трапезунд перестает чеканить свою монету. На всей же остальной территории Грузии продолжают вырезать Митру-всадника на драгоценных камнях.

Вывод: Митра возник на грузинской почве; он был главным божеством Трапезундского царства и олицетворял небесные светила.

Под копытами коня Митры, божества света и добра, корчится змей — олицетворение сил зла. Не хватает только остро отточенного копья в руках всадника — с этим копьем он тотчас же превратится в Георгия Победоносца, сражающегося с драконом. Наиболее ранние изображения святого Георгия на коне принадлежат ведь именно грузинской иконографии…

Сколько еще нового и неожиданного может обнаружиться при разысканиях. Археология пролила свет на многие и многие тайны далекого прошлого. Лопата археолога — наиболее надежный инструмент исторической науки…

Что там еще в письме? Ах да, едут также Лия и Гия.

Ох эти гии!

Они есть везде. Почти в каждом учреждении или организации найдется свой Гия. Подобно частицам пыли, они проникают всюду. И достигают всего — одетые со вкусом, вооруженные вкрадчиво-чарующими манерами, набитые новейшими анекдотами, с виду — но только с виду! — простодушно-откровенные, прекрасно владеющие искусством хорошо замаскированного подхалимства, великие мастера тостов, задающие тон за любым столом, бездарные, но восхваляемые всякими приспешниками как неповторимые таланты.

О эти цветущие здоровьем люди с пустыми душами и сердцами! Сладко тебе улыбающиеся и прячущие за спиной наточенный на тебя нож…

Но Лия?..

Отчего одаренность и красота так редко сочетаются друг, с другом?

Не перегружены ли наши научные учреждения всеми этими гиями и лиями?

«Не зови меня больше дядюшкой, если не устрою тебя в аспирантуру и не сделаю сотрудником нашего института!»

Быть может, потому-то и получается, что множество больших, важных вопросов, стоящих перед нашей наукой, до сих пор не получило решения, соответствующего уровню современных знаний. Неужели Грузия, претендующая на первое место в мире по числу квалифицированных кадров на тысячу человек населения, не должна иметь хоть одного настоящего специалиста по древнеегипетскому языку?

Разве не интересны хоть и несколько наивные, однако не столь уж необоснованные соображения простого врача о родстве между грузинским и шумерским языками? Многие исследователи высказывали подобное мнение, но среди наших ученых нет таких знатоков шумерского языка, которые могли бы вынести достаточно убедительное суждение по этому вопросу. И разве, поковырявшись в двух-трех местах на грузинской земле, мы сможем вырвать у прошлого погребенную невесть где, в темном лоне тысячелетий, тайну путей и судеб наших отдаленных предков? Нужно серьезнейшим образом взяться за археологические работы. Энтузиазм Шлимана — вот что нам требуется… Да куда там — ведь даже исторические истоки грузинских танцев еще не изучены подобающим образом с точки зрения этнографии…

И неужели инертность нашего поколения передастся, как ненужная эстафета, как роковое наследство, последующим поколениям? Исчезнут в грядущие времена гии и лии или станут еще многочисленней?

Все новые и новые академики… Доктора наук… Кандидаты… Но разве в двадцатом веке простая численность имеет какое-либо значение? Разве помогает решить хоть один запутанный вопрос? Орбелиани требовал «широкой дороги» лишь для таланта! Разве Грузия сохранилась бы еще на карте мира, если бы предки наши мастерили шпильки и пытались выдавать их за копья? Или ковали копья, которые разлетались бы вдребезги, как глиняные, ударяясь о щит?

Шавлего отложил письмо и лег на кровать.

Ветки с виноградными гроздьями, развешанные на стене, потемнели за эти дни еще больше. Листья, высохнув, покоробились, свернулись в трубки. Виноградины сморщились, гроздья стали сплошь коричневыми.

«Да, надолго забросил я свою диссертацию… Не слишком ли увлекся сельской идиллией?»

Большой соблазн заключало в себе письмо профессора Апакидзе.

Весна и осень среди пицундских сосен…

Морские купания…

Подстерегающий его взгляд Лии и ее вкрадчивые речи, предназначенные только для его ушей.

Привычная сутолока.

И в завершение — уцелевшие в вихре веков обломок бронзовой пряжки и бусинка из ожерелья какой-нибудь истлевшей в незапамятные времена придворной дамы, реликвии, с которых, трепеща от волнения, сдуваешь доисторическую пыль.

Скрыться, уйти отсюда, из этого тесного загона, где несколько пигмеев приносят в жертву своим мелким страстям счастье, благополучие и все будущее других людей.

Но чем больше думал Шавлего, тем яснее ему становилось, что он не в силах уйти. В особенности сейчас. Неожиданный, отчаянный шаг Русудан словно разом перерезал все нити, связывавшие его с остальным миром.

Та ночь, та единственная ночь, ночь Вакха и Афродиты, все перевернула в его жизни.

Не изведав сладости победы, он вкусил в полной мере горечь поражения.

Но храбрецы не сдаются, храбрецов можно только уничтожить.

Он еще не мог уяснить себе, в какой фазе находится: быть может, где-то посередине между этими двумя?

Ночью, с камнем на сердце, охваченный тягостными мыслями, он вспоминал медно-красную змею, виденную им когда-то в алазанских рощах… Перед внутренним взором его вставала пара горлинок, самозабвенно ворковавших, миловавшихся на ветвях сухого дуба. Птицы уцелели, а змею постигла судьба, какой она заслуживала… Но разве не было бы достойней мужчины устоять перед этим по-женски безрассудным потоком вулканической лавы, не дать сбить себя с ног — и даже, больше того, остаться на высоте, на своей обычной высоте.

Ошибается лишь тот, кто созидает. Но разве он совершил ошибку в деле созидания? Да и наказание несоразмерно велико по сравнению с преступлением…

Всю ночь напролет стонали пружины постели — металось, не находило покоя могучее тело.

Поднявший меч от меча и погибнет!

Эгоистическая природа любви, таящаяся в самых темных закоулках сердца, не позволяла сознанию примириться с невозместимой потерей; все существо Шавлего бушевало, как схваченный охотниками и запертый в клетку барс; с губ сами собой срывались злые слова: