Лиманы, бесконечные лиманы расстилались вокруг. Единственная дорога как бы перерезала их пополам.

Сторожа зашли в дом и вернулись с ружьями.

Казалось, вся водоплавающая птица со всех концов света собралась здесь, чтобы перезимовать. Воздух был полон и как бы отягчен шелестом крыльев. Сотни тысяч, быть может, миллионы птиц реяли, парили, носились в поднебесье.

Одни опускались на воду.

Другие взлетали с поверхности воды.

Третьи садились на отмелях.

Четвертые избирали для посадки прибрежные камыши.

Слышалось нескончаемое хлопанье крыльев.

Гогот.

Кряканье.

Свист.

Шипенье.

Клекот.

И глухой крик выпи.

Заметив издали человека, хитрые серые гуси тотчас же уплывали подальше в лиман.

Только белолобые свиязи и краснозобики плескались близ берегов, но и те были достаточно осторожны, чтобы не приближаться на расстояние выстрела.

Стаями, не смешиваясь с другими, ходили красные утки, чирки и шилохвосты.

В одиночку или небольшими группами бороздили воду дикие утки и широконоски.

Пеликаны и лебеди держались как можно дальше от дороги.

Кое-где за большим каналом стояли, застыв на одной ноге, красивые цапли с султанами на головках.

Светло-серые журавли и кашкал-даши казались более храбрыми, а может быть, более глупыми: завидев охотника, они устремлялись к камышам, но не успевали уйти от пули.

Лишь маленькие дерзкие нырки шныряли тут же, под носом; едва заметив направленное на них дуло ружья, они мгновенно уходили под воду и всплывали где-то совсем в другом месте.

— На что они тебе, все равно есть их нельзя, рыбой отдают, — пытался Дауд убедить Лексо, а сам каждым выстрелом сбивал птицу, а то и двух.

Когда охотники вышли из лиманов в поле, перед ними взлетела небольшая стайка дроф. Раздались три выстрела — две птицы упали камнем на землю.

Потянулось поле, заросшее полынью. Среди травы виднелись лишь редкие карликовые кустистые деревца. Кое-где под деревьями земля была разрыта.

— Что это, Дауд?

— Тут копались дикие кабаны.

— Поищем?

— Днем их не найдешь — валяются где-нибудь в камышовых зарослях.

Под ногами хрустели ракушки. Все поле было усеяно ракушками разной раскраски и величины. Когда-то тут было море; оно отступила и оставило эти разноцветные и разнообразные памятки.

Сторожа выбрали место, наломали карликовых деревьев и развели костер. Потом ощипали дичь и вырезали шампуры…

Долго прощались подвыпившие хозяева с гостями.

— Остался бы еще до завтра — валлах, ночью убили бы дикого кабана.

— Спасибо тебе за все, Дауд, не могу остаться.

— Ну, смотри не забывай!

— Не забуду.

— Заезжайте и на обратном пути — рыбу приготовлю, возьмете домой.

— Постараюсь заехать.

— Эти ребята говорят: если заедешь и к ним, заранее набьют гусей и уток, тоже прихватишь.

— Скажи им, что я очень благодарен. Только вряд ли сумею заехать.

— Мы всегда были братья.

— Всегда.

— Вместе против шаха Аббаса сражались.

— Верно.

— Вместе Николая скидывали.

— Тоже верно.

— Потом фашистов вместе истребляли.

— Что правда, то правда.

— У меня был товарищ по роте — Гиви Чантурия. Не парень — лев. Теперь только изредка обо мне вспомнит, навестит.

— И ты тоже должен его навещать.

— Все что-то не выходит — разве отлучишься от моих буйволов?

— До свидания. Еще раз большое спасибо, Дауд. Приезжай в гости к нам, в Чалиспири.

— В Чалиспири у меня много кунаков. Максиму от меня большой привет.

— Передам.

— Скажи, чтоб не забывал меня.

— Скажу.

— Азербайджанцы и гюрджи — мы всегда были братья.

— Верно.

— И остались братьями.

— Остались.

— Счастливого пути, и помогай вам аллах.

— Дай бог и вам удачи.

Лексо переехал через неглубокий ров, поднялся по небольшому склону и выбрался на дорогу.

— Что это за дорога?

— По заповеднику.

— И эта тоже?

— И эта. Здесь много дорог. Заповедник громадный. Только одной суши в нем сорок тысяч гектаров.

— Да, большой заповедник.

— Очень большой.

— А надолго хватит этой птицы сторожам?

— Что?

— За сколько времени, говорю, истребят сторожа всю птицу в заповеднике?

— Там много сторожей. Ты про кого спрашиваешь?

— Ты Сабу знаешь?

— Какого Сабу? Шашвиашвили?

— Нет, Сулхана-Сабу.

— Кто это — Сулханов Саба?

— Есть у этого Сабы такая притча: зашел однажды хозяин в свой марани и видит — на краю врытого в землю квеври стоит чаша. Спрашивает сторожа: «Что это значит?» — «Это, — говорит сторож, — моя чаша. Каждый раз, как войду в марани, зачерпну ею вино и выпью».

Хозяин подумал: «Этот человек разоряет мой погреб!»

И нанял второго сторожа, чтобы тот следил за первым.

Лексо захихикал.

— Умный человек! И с этими надо бы так, правда?

— Постой. Думаешь, тут басне конец?

— А что же еще?

— Спускается после этого хозяин в марани и видит: рядом с первой чашей стоит вторая.

Спрашивает:

«А это что еще за чаша?»

«Это, господин, чаша того сторожа, которому вы поручили меня сторожить».

Лексо расхохотался так, что вывернул руль, и машина, съехав с дороги на пашню, покатилась с хрустом по пересохшим земляным глыбам.

Спохватившись, он вывел машину снова на дорогу, и смех бесследно стерся с его лица.

— Очень хочу, чтобы пошел дождь, Шавлего. Видишь, как земля пересохла? Пропадет наш Давид. Эх, знаешь, что это за парень?

Уже стемнело, когда они доехали до фермы.

Пастухи высыпали из помещения на двор, навстречу машине.

Шавлего вылез из кабины, обошел одного за другим ослепленных яркими фарами овчаров, поздоровался с каждым.

Собаки, отогнанные пастухами, нехотя, с глухим рычанием, отступили, оставили приехавших в покое и улеглись перед крытой камышом овчарней.

Заведующий фермой заглянул с деловитым видом в кузов и приказал разгрузить машину.

Зажав сложенную бурку под мышкой, Шавлего вошел в жилое помещение. В очаге горел огонь. Над ним висел на крюке котел. В котле варился-клокотал ужин. Керосиновая лампа, стоявшая на выступе стены над камином, бросала тусклый свет на вросший ножками в землю стол и раскладные койки чабанов.

Шавлего схватил лампу и ногой распахнул дверь, которая вела в другую комнату.

Крепкий запах овчины, сыворотки и рассола, в котором созревал сыр, бросился ему в нос. Он обшарил все углы, заглянул даже за бочки и лари, раскидал пастушьи пожитки и вернулся назад.

На дворе он разыскал заведующего фермой, отвел его в сторону:

— Где Русудан?

Набия не выказал никакого удивления при этом вопросе. Не удивило его и то, что голос Шавлего дрогнул. Он помолчал с минуту:

— Сегодня уехала домой.

— Сегодня?.. Домой… А где Максим?

— Пошел ее провожать. Отсюда до Навтичала идти порядочно. Там можно остановить попутную машину. Должны были поспеть к вечернему поезду… Что-то девочка была в этот раз не в себе… Раньше она подольше оставалась…

Шавлего стоял и молчал. Потом кинул Набии бурку, которую все это время держал под мышкой, и направился к машине.

Он прямо-таки срывал мешки с машины и бегом перетаскивал их в кладовую.

Чабаны изумлялись усердию гостя.

Набия подошел к нему, взял за руку выше локтя.

— Зачем ты так надрываешься?

Шавлего осторожно высвободил руку.

— Лучше поторопи и остальных. Я сразу, сегодня же ночью, уеду.

— Послушай меня, сынок…

— Тороплюсь, дядя Набия, нет времени. Уеду сегодня ночью, а там пусть хоть мотор разорвется в дороге, будь что будет.

— Ночью уехать ты не сможешь.

— Почему?

— Потому что здесь и днем-то мудрено с пути не сбиться. Сам же видел — степь, равнина, без конца-краю. Дождя не было давным-давно. Ни колеи, ни даже следов колес не увидишь.

— Все равно уеду.

— Ну как же ты уедешь — ведь и Лексо устал. Третьего дня только был здесь — второй конец делает парнишка без роздыху. Задремлет за рулем — и застрянете где-нибудь или перевернетесь.