Внезапно рыболов грохнулся снова на колени, припал лбом к краю кровати и с глухим мычанием заколотил себя кулаками по голове.

— Пришибить меня мало! Повесить! Не стою я того, чтобы жить! Убей уж меня, Закро, брат!

Гуджу схватил парня за руки и наклонился к самому его уху:

— Чем сильнее будешь себя по башке колотить, тем больше эта тыква раздуется. Ты лучше запомни мое слово: если еще когда-нибудь причинишь огорчение этой девушке, то, даже если зароешься в землю, как червяк, все равно отыщу, выкопаю, выдерну, как морковку, и вытрясу, из тебя душу.

4

После той ненастной ночи, со снегом и дождем вперемешку, настали погожие дни. Солнце светило в окошко, перед которым стояла тахта. Здесь всегда было тепло. Флора сидела часами у окна и смотрела на сад, спускавшийся до каменной ограды, за которой тут же, вплотную, пролегала дорога. Сидела и следила взглядом за каждым случайным прохожим до тех пор, пока тот не скрывался вдали, за крепостью на горе.

Лишенные листвы, оголенные деревья казались ей такими же заброшенными и отчаявшимися, как она сама.

Внизу, под горой, село жило своей жизнью, пользуясь каждым днем, часом, минутой, чтобы урвать удовольствие где и как только возможно. Радовалось, смеялось, хлопотало, суетилось. Непрерывный гул шел оттуда, и волны его ударялись об ограду этого уединенного, притихшего сада. А она, Флора, измученная однообразием дней, бегущих один за другим, чувствовала себя так, будто ее выбросило в лодке без весел на мель посреди моря.

Спускалась она в деревню редко, и то разве что в магазин.

Продавец, красивый, видный парень, неизменно встречал Флору с преувеличенной любезностью, хлопотал, живо подбирал для нее товар — самый лучший, хорошо пропеченный хлеб, колбасу, консервы, сахар, заворачивал покупки в бумагу, чего не делал ни для кого другого, и деньги принимал со смешными ужимками — очень церемонно, рассыпаясь в благодарностях.

Молодая женщина как бы не замечала всех этих знаков внимания и потешных вывертов. Но однажды, когда Варлам стал зазывать ее к себе на склад — дескать, получен новый товар, можете выбрать, что вам понравится, она рассердилась, и из-под сдвинутых ее бровей молнией сверкнул гнев.

— Маленький деревенский простофиля! Неужели не нашлось для тебя в округе молоденьких продавщиц? А еще лучше занялся бы ты своей тупой, пестро разряженной женой. — И, упрятав кончик хорошенького, чуть вздернутого носа в серебристый лисий мех, она круто повернулась к нему спиной.

С тех пор Флора больше ни разу туда не наведывалась. И как ей это ни было трудно, однако пришлось все же заглянуть однажды в столовую к Купраче.

Какие-то подвыпившие гости тотчас же отреагировали на появление «ангела» достаточно вольными двусмысленными «хвалами». Купрача всадил в стойку длинный кухонный нож, обхватил его рукоятку своими большими руками и бросил на не в меру болтливых клиентов выразительный взгляд — такой, что они тотчас же проглотили языки.

— Приходите, когда понадобится, через заднюю дверь, сестрица. Здесь, в зале, вам не место. А еще того лучше скажите: сколько, чего и когда вам нужно — я пришлю.

— Ах, что вы, спасибо, я не хочу никого беспокоить. Приду сама, если будет нужно.

— Какое тут беспокойство. Я с женщиной буду присылать.

— Нет, нет, спасибо, я сама приду. Большое спасибо. — И она унесла в один прием провизию на два дня.

О чем бы она ни думала, в конце концов неизменно вставало перед ее внутренним взглядом то утро, когда она увидела, узнала следы Русудан перед дверью. Никогда в жизни она так не пугалась и не терялась, никогда не терзали ее так жестоко стыд и угрызения совести.

Первое, что ей пришло в голову, была хитрая, уловка: она поспешно спрятала чемодан — и вытерла тряпкой мокрые следы Русудан на пороге и на балконе. А потом долго сидела и, дрожа от холода, смотрела испуганными глазами на шрам, пролегавший вдоль лба спящего Шавлего, над самыми бровями.

Наконец Шавлего проснулся и, увидев, что в окна льется дневной свет, вскочил с постели.

— Почему не разбудила?

Он мгновенно оделся и вышел.

Не успел Шавлего спуститься по лестнице до самого низа, как Флора кинулась к окну и, прячась за занавеской, стала глядеть во двор. Она долго ждала, однако он все не показывался; наконец Флора открыла дверь и взглянула на балкон.

Шавлего медленно поднимался по лестнице, вглядываясь в следы на ступеньках. Уже на балконе, у верхней ступеньки, он долго стоял в задумчивости. Потом бросил взгляд вдоль балкона и несколько раз покачал головой. Заметив в дверях застывшую в неподвижности Флору, он посмотрел ей прямо в глаза и долго не отводил взора.

— Значит, так… — наконец пробормотал он и повернулся, ушел.

Эта картина, переплетаясь с видениями той ночи, неотступно стояла у Флоры перед глазами. Подсознательно она поняла: пришло к ней нечто большее, чем то, что вмещается в понятие «дружба», «нежная дружба». Нечто более глубокое, чем даже кровное родство. Она дышала радостью той ночи, мучилась блаженной мукой тех часов, горечь и сладость пережитого тогда примешивалась к каждой минуте ее повседневного существования. Она была молода и красива. И если она осчастливила мир, появившись в нем, то и от него, от этого мира, ей следовало, по справедливости, получить свою долю счастья, всю, до последней капли. Ту ночь — и того, с кем она была той ночью, — Флора не могла забыть ни на минуту, потому что в ту ночь «Како совершил кражу».

Иногда она остро чувствовала, какой разлад внесло ее появление в совместную, полную такого согласия жизнь двух близких друг другу людей, и тогда угрызения совести терзали ее особенно сильно. В такие минуты она принимала решение немедленно устраниться, убраться отсюда. Но стоило ей дойти до калитки, как непонятная, непреодолимая сила возвращала ее к этой тихой ночной пристани.

Все остальное время она только ждала — ждала, что наконец придет Он.

А когда Он вдруг появился, Флора успела лишь бросить на него беглый, мгновенный взгляд. Застыла на месте, растеряла все мысли, онемела, и Он повернул назад, ушел, оставив ей лишь воспоминание о глухом звуке тяжелых, удаляющихся шагов на лестнице.

Этот глухой звук шагов до сих пор отдавался у нее в ушах. Так же ясно, как в тот день, когда она их услышала. Воспоминание это переполняло ее душу и тело. И когда днем доносился до нее какой-нибудь шум, она тотчас же бросалась к окну, выходившему на балкон. А когда ночью деревья или забор стонали под порывами зимнего ветра, она прислушивалась затаив дыхание, полная напряженного ожидания: не скрипят ли это под ногами желанного гостя половицы на балконе…

«Я был когда-то жрецом в Вавилоне; Утнапиштим — мой предок по прямой линии…»

Неужели кто-нибудь в самом деле верит в подобные вещи? Но Флоре приходилось слышать, что если очень хочешь кого-нибудь видеть, очень, очень, очень сильно хочешь, то желание твое может исполниться — ты свидишься с этим человеком.

О как хочет этого Флора! Всей душой, всем сердцем! Как она жаждет вновь услышать глухой звук медленных шагов — шагов, отдающихся в ее сердце и во всем существе. И… О боже! В самом ли деле слышит она или ей чудится? На лестнице раздались шаги. Кажется, ступенька скрипнула. Нет, не кажется, а действительно скрипнула. Снова шаги. Еще и еще. Потом все стихло. Но вот снова… Это Он! Боже, не дай сойти с ума! Только бы не потерять дар речи, только бы не отнялись руки и ноги. Хоть бы хватило силы встать, заговорить, обвить его шею руками… Замереть в сильных объятиях, растаять, сгореть… Боже, он наверху… Прошел по балкону… Открывает дверь… Боже!

Флора прижала руки к бешено бьющемуся сердцу, затаила дыхание и медленно открыла крепко зажмуренные глаза.

В дверях стояла Русудан. Изменившаяся, бледная и какая-то далекая, чужая.

Флора замерла на месте, кровь застыла у нее в жилах, руки и ноги заледенели, покрылись гусиной кожей. Взгляд Русудан, полный презрения и еще чего-то, похожего на жалость, словно хлестнул, обжег ее.