— Очень даже смогу. Останови лошадь, я сойду.

— Не сможешь идти, Флора.

— Смогу. И притом так будет лучше для мешка.

— Что ты прицепилась к этому мешку!

— Мне кажется, я мешаю ему развалиться поудобней.

Шавлего еще раз очистил сапоги рукояткой плети и поднялся на двуколку.

— Ты же со мной поссорилась!

— Да, поссорилась.

— Так чего ж ты со мной заговорила?

— Потому что мне стало страшно.

— А теперь?

— Теперь я опять с тобой в ссоре.

— Тогда я снова слезу.

— Слезай, я уже не боюсь.

— Хорошо, если так, то…

Шавлего собирался сойти, но Флора схватила его за руку:

— Ради бога, Шавлего, не пугай меня больше, и без того я насмерть перепугана.

— Ах ты маленькая трусишка, Флорушка! Что это у тебя рука так застыла?

— Застыла, когда ты сошел с двуколки. Стало холодно. Согрей.

Маленькая женская рука ловко скользнула в рукав пиджака Шавлего и замерла там, как птичка в гнезде.

— Какая же ты мерзлячка! Так не согреешься. Давай руку сюда.

Он взял руку молодой женщины, растер ее и стал согревать своим дыханием.

— Ну, как теперь?

— Хорошо, Шавлего. Ах, как хорошо! Еще, еще, Шавлего!

— Ну вот, хватит.

— Не хватит.

— Ладно. А теперь хватит.

— Нет, нет, не хватит!

— И сейчас не хватит?

— И сейчас.

— Ах, какая ты глупенькая, Флора, что ж, я должен до самой весны дышать на твою руку?

— Мне и тогда не хватит.

— Не дури, Флора. Ну, убери руку.

— Ах, какой ты недобрый, Шавлего, какой ты неласковый! Кахетинец, настоящий кахетинец. Ты ведь кахетинец, Шавлего, правда?

— Разумеется, и стопроцентный. Впрочем, нет, во мне есть немножко хевсурской крови.

— Знаю, знаю из писем Русудан… Шавлего!

— Да, Флора?

— Что такое «цацалоба»?

— Разве ты не знаешь?

— Не знаю, объясни, Шавлего. Была у меня в студенческие годы одна подруга, поэтесса. Она влюбилась в хевсура. С ума сходила по нем. Письма ему писала в стихах:

— Цацали — это у пшавов.

— А хевсуров?

— У хевсуров называется «сцорпери».

— Какая разница?

— Есть кое-какая.

— В чем?

— Ох, Флора, умеешь же ты приставать!

— Страшный ты человек, Шавлего! Каждое слово надо из тебя вырывать клещами. Небось при Русудан у тебя развязывается язык!

— А ты не пишешь стихов?

— Не пишу. На что мне они?

— Неужели ты никого больше не смогла полюбить? Тбилиси полон женихов.

— Как будто не знаешь, как у нас смотрят на женщину, которая побывала замужем…

— «Следом парни городские, словно стая голубей…» Помнишь, это из «Песни об Арсене».

— Ах, какой у тебя злой язык, Шавлего!

— Значит, после развода ни один человек не подходил к тебе всерьез?

— Человек? Нет, человек не подходил. А от бездарных писак, от журналистов, выдвинувшихся с помощью влиятельных родичей, и от заносчивых франтов, хвастающихся отцовскими кошельками, меня давно уже тошнит. Ну, а всякие жирные, засаленные дельцы, уютно устроившиеся в артелях, фабричках и комбинатах, совсем уж внушили мне отвращение ко всей мужской породе.

Шавлего внимательно посмотрел на молодую женщину, помолчал немного.

— Что ж, тебя можно понять. Закон естественного отбора не Дарвином придуман, он существовал в природе раньше. Всякое существо ищет себе пару под стать, стремится к равному. Но неужели ты до сих пор не встретила ни одного достойного человека? Может быть, тебе не надо было уходить от мужа?

— Не знаю… Иногда и мне это приходит в голову, но я все же не раскаиваюсь. Сейчас я свободна как ветер — куда хочу, туда повею.

— А замуж выходить больше не собираешься?

— Зачем? Чтобы вся морока началась сначала? Не хочу, сыта по горло.

— Никто не принес столько вреда стране, как в последнее время наши женщины, подражая всему уродливому, отвергая все добрые традиции и упрямо цепляясь за все, что следует отвергать. Какие же у тебя намерения? Может, боишься, что иссохнет твоя высокая грудь? Или что беременность испортит тебе фигуру?

Видишь, и у меня получились стихи.

— Что за злой у тебя язык! Ты ведь не знаешь… Ты не знаешь… Ты ничего не знаешь, а бранишься безбожно…

— Ты рано вышла замуж?.

— Еще студенткой.

— И небось думала, что замужество — сплошная забава, песни, смех и веселье?

— По правде сказать, не без того.

— Ну, а на деле оказалось совсем иначе. Наверно, в первые же дни после брака ты уже поссорилась с мужем?

— Мы прожили вместе целый длинный год.

— Долго выдержали. Он тебя очень любил?

— Он и сейчас меня любит.

— А ты бросила его и ушла.

— Больше я не могла терпеть. Дошла до точки.

— Почему вы разошлись?

— Он замучил меня ревностью.

— А ты давала повод? — Шавлего задавал своей спутнице все более беззастенчивые вопросы; странное раздражение владело им.

— Ни разу. Он просто был болезненно ревнив. Я не могла шагу ступить одна. А когда выходила с ним, то не смела даже поздороваться со знакомыми, если они были мужского пола, Мы дошли до того, что беспрестанно грызли друг друга.

— А как он теперь?

— Ходит за мной по пятам, не дает покоя. Я сбежала от него. Потому и приехала сюда, к Русудан.

— Значит, ты его не любила.

— Сейчас мне кажется, что не любила, Никогда.

— Печально… Почему ты не хочешь еще раз попытать счастья?

— Не дразни меня, Шавлего.

— Я говорю серьезно. Нужны дети.

— Что ты заладил — дети, дети… Отчего именно я обязана их рожать, да еще непременно десятерых? И притом воров, разбойников, бандитов? Или таких же, как ты…

— Ну, ну, говори, не стесняйся.

— Ничего я не стесняюсь. Очень просто скажу.

— Так говори! Таких же, как я, то есть каких?

— Таких же, как ты, головорезов, таких же… да нет, у тебя вместо, сердца плетка в груди!

— Все равно ты должна выйти замуж, Флора.

— Не выйду замуж, назло тебе не выйду. Господи, что он все твердит — замуж, замуж?.. Разве нельзя мне иметь детей, вовсе не выходя замуж?

— Почему же нельзя? Только тогда надо называться девой Марией.

— Можно и не будучи девой Марией. Она одного родила, а я рожу десятерых. Только ни один из них не будет такой, как ты… Мои сыновья будут чуткими, деликатными, добрыми, сердечными и никогда, нигде, ни при каком случае не водрузят рядом с женщиной куля, набитого мукой. Ох, опять рука застыла! Посмотри, какая холодная.

Флора изловчилась снова засунуть руку в рукав к Шавлего. Маленькая женская рука проникла глубоко внутрь и прильнула к сильной мужской руке около плеча, стараясь согреться. Мужская рука была крепкая, длинная, вся в желваках стальных мышц. В каждой ее клеточке, чуть ли не в каждом растущем на ней волоске чувствовалась огромная, дремлющая, сдерживаемая могучей волей сила.

Лошадь свернула в заросли на Берхеве. Дорога шла под гору, и двуколка катилась теперь легко. Мрак словно стал еще гуще и черней. Небо, казалось, спустилось и налегло на землю всей своей тяжестью. В глухом безмолвии ночи ритмический топот облепленных грязью лошадиных копыт отдавался барабанным грохотом. Ноющим фальцетом вторила скрипящая под тяжелым грузом ось. По-прежнему монотонно вздыхали плохо смазанные колеса. А на двуколке, неуклюже развалившись, покоился мешок с мукой, подобно хевсурскому клинку, разделяющему двух цацали.

Бегура стоял на цыпочках, весь вытянувшись, и часто, испуганно моргал. Шея его была сдавлена воротом, зажатым в горсти Реваза. Вместо слов из стиснутой глотки его вырывался лишь какой-то отрывистый хрип. Лицо было красно от прилива крови, мешки под глазами вспучились, дыханье прерывалось, жилы на висках вздулись и бешено пульсировали.