Русудан обернулась.

В обвалившейся стене канала торчала всаженная в землю до половины рукоять лопаты. За осыпью, с шумом и плеском вспахивая воду резиновыми сапогами, шагала к Алазани прямо среди потока могучая, рослая мужская фигура.

2

Здесь, в этом бурливом месте, где сталкивались люди и страсти, где решались судьбы человеческие, откуда уходили одни осчастливленными, а другие несчастными, где взвешивалось на весах — быть или не быть, где одни утрачивали, а другие обретали, где слезы и смех сменяли друг друга, здесь, в этом самом беспокойном месте, секретарь райкома испытывал по утрам чувство удивительного покоя. Было что-то возвышенное в спокойной дремоте черных, блестящих телефонных аппаратов, прикрепленных к стене мягкими длинными шнурами, в мудром безмолвии стульев, расставленных вокруг покрытого красным сукном стола заседаний. Тут можно было ощутить всю сладость безмятежного отдыха пастуха, утомленного целодневной маетой. Пастуха, которого в эти минуты уже не гнетет страх перед зверем или злой и жадной человеческой рукой. Дверь хлева прочна, стены надежны… Усталый после трудового дня, он может наконец погрузиться в сладкий сон — под спокойное дыхание лежащих телят и мерный шорох бесконечной коровьей жвачки.

А потом начиналась ночь мельника.

Лишь под стрекот своих свежевытесанных жерновов и под шум бьющей в мельничное колесо струи засыпает мельник. Только под суетню, прыжки и стук коника может он спать. Ну-ка, попробуйте перегородите ручей, остановите вдруг течение воды, вращение жерновов и ритмическую пляску коника, — даже если мельник спит летаргическим сном, он сразу проснется, встревоженный внезапно наступившей тишиной, и не успокоится до тех пор, пока шум, все покрывающий и заглушающий шум, не воцарится снова.

Давно уже Луарсаб привык, давно приспособился к такому образу жизни. В этом огромном кабинете почти каждый день сменяли друг друга пастух и мельник. И чаши обеих этих форм существования были нагружены равномерно… Только в последнее время как будто повредилось что-то в мельничном механизме, расстроился его равномерный ход, и у самого мельника спутались рефлексы. Постепенно чаша пастуха на весах отяжелела, стала опускаться и, кажется, вот-вот окончательно перевесит другую.

Некогда сменяли друг друга в полном согласии и единстве дом и работа. Потом они разошлись, оказались на противоположных полюсах. А теперь, в эти последние благополучные времена, вновь соединились, словно заключили союз, но только уже для того, чтобы стать опасностью, угрозой всему его преуспеванию.

Уж не постарел ли Луарсаб? Или, быть может, сама жизнь изменила свой облик? Прошла мимо — так, что он и не заметил?

Отстающих бьют!

Интересно, кто сказал это впервые?

О нет, молодость допризывника — ничто в сравнении с опытом прошедшего через огонь и воду испытанного бойца. Пораженный недугом маленький царевич в сказке просит отца поставить стражем у его постели не двадцати-двадцатипятилетнего ловкого и сильного юношу, а опытного сорокалетнего ландскнехта, чтобы смерть не посмела протянуть к одру болезни свою костлявую руку… До старости еще далеко… А поприще пенсионера, все, что ему остается, — прохладный парк, костяшки домино и шахматная доска.

Нет, сейчас — самая пора зрелости, вершина сил и возраста. И он не даст другим сорвать созревший для него плод.

Здесь, в этом огромном котле, где кипят вместе, не смешиваясь, сладкое и горькое варева, по утрам, когда утихомирятся метла и тряпка уборщицы, царит удивительное спокойствие.

Луарсаб поднял голову, подпертую ладонями, и долгим рассеянным взором поглядел через стол на девушку-секретаря, стоявшую перед ним.

— К вам председатель чалиспирского колхоза, — повторила девушка чуть смущенно.

— Пусть войдет, — процедил сквозь зубы с неохотой Луарсаб и зачем-то застегнул пиджак.

Вошел Нико — поздоровался, снял шапку, сел.

Удивительное дело — при виде этого человека секретарь райкома всегда обретал спокойствие и уверенность в себе.

— Что-то зачастил в последнее время в Телави, Балиашвили.

— Думаю, действующему председателю подобает чаще здесь бывать, нежели бывшему, Я пришел жаловаться.

— Жаловаться?

— Чему вы удивляетесь? Было время, жаловались на меня. А теперь вот заставили самого стать жалобщиком.

Луарсаб, разумеется, догадался, на чьи визиты к нему намекает Нико, и еще раз удивился: нет, право, от всевидящих глаз этого человека ничего не скроется! Тедо его не перехитрит! И вот эти самые глаза, прищуренные, проницательные, чуть насмешливые, сейчас устремлены на него и требуют справедливости. Они глядят сквозь узкие щели век настойчиво и настороженно, вкрадчиво и в то же время почти нагло.

— На кого жалуешься? Опять на Енукашвили?

— Нет, теперь не на него. Теперь я на ваших людей жалуюсь.

— На каких это наших людей?

— На тех, кого вы прислали для расследования.

— Я послал Торгву Бекураидзе, заведующего сельхозотделом.

— И еще одного инструктора.

— Какого инструктора?

— Фамилии не помню. Тоже тушин.

— Знаю, кого ты имеешь в виду. Так чего тебе еще нужно? Тушины, известно, народ твердый — к ним не подступишься.

— Правильно, к ним не подступишься, зато сами они как к чему захотят, так и подступятся.

— Этот инструктор — человек новый. За него, правда, с давних пор ходатайствовал Теймураз. Но что такое могло с Торгвой стрястись? — Луарсаб потянулся к звонку, вызвал секретаря. — Есть кто-нибудь в сельхозотделе?

— Все на месте. Кого вызвать, Луарсаб Соломонич?

— Пусть придет Бекураидзе… Очень быстро до тебя все доходит, Нико. Вчера только докладывал мне Торгва, что ничего предосудительного не мог обнаружить.

Председатель чалиспирского колхоза покачал с сожалением головой:

— Персы не погубили, арабы не погубили, турки не погубили, монголы не погубили; если что погубит нас, грузин, так это хлеб-соль, застолье…

— Как? — возмутился Луарсаб. — Я посылаю людей для расследования, а они пируют за столом у подозреваемого?

— Ну вот, придет он, спроси самого. Отпираться не станет.

В кабинет вошел заведующий сельхозотделом. Шел он характерной походкой тушина: легко, четким шагом, твердо ставя ногу. Он обменялся рукопожатием с председателем колхоза и сел напротив.

— Утургаидзе здесь? — спросил Луарсаб.

— Здесь. Вызвать его?

— Не надо. С ним я после поговорю. А сейчас вот пришел человек и говорит: расследование дела о частной винокуренной установке в Чалиспири было тенденциозным.

— Да, но на каком основании он это утверждает? Я же вчера доложил вам все подробно.

— Доклад был действительно подробным, но тут вот заявляют, что он, в общем, неверен, не соответствует истине.

— Что там, по-вашему, неверно, дядя Нико?

— Вроде бы не так уж много, сынок. Но все же достаточно. Твоей вины здесь нет — причиной твоя неопытность. Села ты, по существу, не знаешь как следует, людей не знаешь и при деле своем состоишь не очень давно. Человек, о котором идет речь, — это позор нашего села, как говорится, его гнойник. Он еще и во многом другом замечен. Ты не смотри, что дом у него покосился, хотя, правда, такая вещь и более опытному, чем ты, глаза отведет. Горы камня и кирпича во дворе видал? Он собирается поставить себе целый дворец.

Заведующий сельхозотделом возразил с живостью:

— Насколько мне известно, цель, которую преследует наш колхозный строй, заключается в том, чтобы каждый колхозник стал зажиточным и дом имел хороший. Ставить в вину колхознику, что он хочет построить себе дом, — такого я еще не слыхал.

— Строить себе дом — не вина и за грех не почитается, сынок, но надо всегда помнить, кто строит, что он за человек.

— Я обошел весь тот конец деревни, и ни одна душа плохо об этом человеке не отозвалась.

— Что ж, рука руку моет. Скольким он водку гнал? Многих мы можем назвать, а, думаешь, мало таких, о ком и знать не знаем?