«Не удивляйся, все тут имеют вид сообразный своему ремеслу. Вон тот, у которого голова с алавердский купол величиной, — шахматист. Рядом, видишь, у одного руки и ступни как лопаты — это пловец. А другой, с крохотной головкой и толстенными икрами и ляжками, — футболист. А там, видишь, один совсем вроде без головы, зато с длинными-предлинными ногами, — это танцовщик. Первыми к богу подойдут они».
Оказывается, и там, как и у нас на земле, спортсмены больше всех в почете.
Когда пришел наш черед, дядя Софром, бог сказал, что должен нас взвесить. Люди вы, говорит, одинакового ремесла, и вес у вас должен получиться одинаковый точка в точку. А если один окажется тяжелей другого, никакой кассации, обоих загоню прямехонько в ад.
Тут я подумал про себя: какое, собственно, у нас ремесло, ничего мы с тобой в земной жизни не делали, только языком молотили… Смотрю — у обоих у нас свисают, как у овчарок, аршинные языки.
Ангел подвел нас к весам.
Насчет твоих весов ничего не могу сказать, а мои я сразу узнал, как только увидел.
Говорю: «Уважаемый боже, это весы Бочоночка, нашего зав- складом. Они ни разу за все свое существование правильного веса не показывали. Семь человек семь дней работали, не могли исправить. Потому завскладом и скончался безвременно. Взвешивайте меня на других».
Но бог заупрямился — как говорится, подбросил камень и подставил голову. То бишь не камень, а мяч, из уважения к футболистам.
Заставили нас влезть на весы.
Сидит бог, молчит, Сзади, по обе стороны от него, парят ангелы, перед одним — гора сахару, перед другим — куча навозу. И у обоих в руках большие половники.
Значит, вскинули нас на весы и взвесили. И получилось, что ты, дядя Софром, тяжелей.
«Уравновесьте!» — повелел бог.
Ангел положил мне целый половник сахару на язык.
Взвесили снова.
На этот раз я перевесил.
Другой ангел положил тебе на язык половник навоза.
Тут опять ты оказался тяжелее меня.
Тогда рассерчал бог, отрезали у тебя язык и привесили мне промеж ляжек.
А теперь я вышел тяжелей.
Бог прямо-таки с ума сходит: что это за люди свалились, говорит, мне на голову! Отрезали у меня…
Но Софром уже вскочил на ноги. Он ругал последними словами Хатилецию и всех его родичей, грозясь, размахивая костылем. Потом, что-то сердито бормоча, пошел прочь, по направлению к деревне.
— Постой, дядя Софром, доскажу до конца. У меня-то ведь не язык отрезали…
Ребята от хохота катались по земле, раскачивались, держась за живот, хрипели и отплевывались.
— Ох, чтоб тебе пусто было, Надувной!..
— Уморил, ну просто уморил!..
— Даже аппетит пропал со смеху!..
— Зачем ты прогнал его? — смеялся и Шавлего.
— Доброе дело сделал. Скоро полыцик Гига появится. А он, как напьется, случись Софром под рукой, убьет бедолагу, непременно убьет.
Шавлего понял, что с годами отвращение к Софрому-злыдню нисколько не ослабело в чалиспирцах.
Обойдя большой бочонок, наполненный доверху мешок и битком набитые хурджины, он вышел из-под дерева.
Чуть поодаль Купрача потрошил баранью тушу, подвешенную к ветви боярышника.
— Как поживаешь, Симон? — приветствовал его Шавлего.
— Как царь Ираклий после битвы под Аспиндзой.
— Дядя Нико не придет?
— Дядя Нико на седьмом небе от радости. Как это он не придет?
— На шашлыки мясо есть?
— Вон, целая говяжья нога.
— Не знаю, как я сумею тебя отблагодарить…
— Ты только из-за этого не печалься. Опять с них же сдеру, будь уверен. Ты же знаешь — черт своему дому никогда убытка не причинит.
— Что ты один тут возишься, никого в помощь не возьмешь?
— Все тут помогали, да пришел Злыдень, вот и разбежались.
— А мне жалко стало беднягу. Ребята его прогнали, а он, может быть, голодный.
— Не прогнали бы ребята — я бы его все равно тут не оставил.
— А тебе что он сделал плохого?
Купрача вырвал из туши ливер, бросил его на вывернутую шкуру и отер лоб окровавленной ладонью.
— Барсук ведь, знаешь, зверь очень чистоплотный. Нору себе он роет глубокую, прокладывает запасные ходы на случай опасности, а посередине устраивает целый зал — большой, теплый и чистый. Очень он любит чистоту. Это хорошо знает хитрая и ленивая бездельница лиса. Она проникает в барсучью берлогу и, загадив ее, ждет своего часа. Барсук, не переносящий вони и грязи, покидает свое жилище. И лиса завладевает берлогой — получает ее, не затратив ни малейшего труда.
Шавлего ничего не ответил, отошел и вернулся к костру.
— Ступайте, ребята, подсобите Симону. Кстати, где у вас лопата — не взяли с собой? В главном канале осыпалась стенка, и канал запрудило.
— Знаем. Закро пошел туда и лопату с собой захватил.
— Почему же я его по дороге не встретил?
— Он пошел по старому руслу. Наверно, в камышах вы разминулись.
— Так вот, подсобите Симону, ребята. Надо почистить лук, картофель, нарезать прутьев на шампуры для шашлыков. Ты, Джимшер, принес красного перца для каурмы?
— Принес. Вон там, в хурджине.
— Так я пойду помогу Закро. Замучился небось один — земли там осыпалось немало.
На берегу главного канала Закро, подняв до бедер голенища резиновых охотничьих сапог и стоя по колено в воде, расчищал проток для запруженного ручья. Он зачерпывал щебнистую землю лопатой и, вместо того чтобы скинуть этот груз в воду тут же, рядом, отбрасывал его сильным взмахом лопаты как можно дальше. Быстрый поток мгновенно подхватывал сброшенную землю и сносил ее в Алазани. Закро работал, не поднимая головы, исступленно. В том, как он двигался, чувствовалось большое нервное напряжение. В ответ на приветствие он едва поднял голову, бросил снизу вверх словно нехотя ответное «гамарджвеба!» и, нагнув шею, как бугай в ярме, налег с удвоенной силой на лопату.
«Что с ним такое? — изумленно глядя на него, думал Шавлего. — Случилось что-то… Как видно, нехорошее. Почему ребята мне ничего не сказали? Что же его рассердило? И при чем тут я? Кажется, он нарочно убрался подальше от веселья, от смеха и отводит душу в работе, вымещает свой гнев на этой злополучной осыпи».
Ни разу еще не видел Шавлего этого богатыря рассерженным. Густые, кустистые брови, сдвинутые над переносицей, образовали одну сплошную полосу. Опустив мрачное как туча лицо, Закро не отрывал глаз от лопаты. Рукоять ее стонала и гнулась в могучих руках, отсекая каждую новую глыбу от сырой, клейкой глинистой почвы, но выдерживала, не ломалась. Некоторое время Шавлего молча смотрел, как яростно трудится силач, потом скинул пиджак и крикнул ему:
— Вылезай оттуда, Закро, теперь я поработаю.
Закро ответил не сразу: сперва до самой рукоятки всадил лопату в оползшую стену канала, с силой вывернул и отвалил огромную глыбу и только потом глухо бросил, обращаясь словно к этой самой глыбе:
— Сам управлюсь.
Шавлего еще долго стоял озадаченный и глядел, как вода размывает осыпь, облегчая работу человеку с лопатой.
Вдруг кто-то, прижавшись сзади, закрыл ему рукой глаза. Он почувствовал спиной прикосновение теплого, нежного и упругого тела и сразу догадался, кто это. Осторожно сжав длинные, точеные пальчики, он отвел их от своего лица.
— Откуда ты здесь взялась?
— Думаешь, раз не приглашали, так я вас и не найду?
— Тут такая грязь… — Шавлего бросил взгляд на ее высокие сапожки.
— Я тебя издали заметила. Оставила Флору в двуколке, на краю болота, и тихонько подкралась.
— Вовремя приехала. Ребята будут рады. И Флора, значит, с тобой?
— Да, она здесь. Непременно захотела приехать. Почему ты снял пиджак? Думаешь, все еще сентябрь? Уже довольно холодно.
Русудан сама надела и оправила на Шавлего пиджак, потом попыталась застегнуть ему рубаху, распахнутую на груди, но ворот оказался узковат, пуговица не застегивалась.
Шавлего взял ее руки в свои, с чувством неловкости бросил взгляд вниз, в канал, и бережно отвел от своей шеи ласковые женские пальцы. Внизу, в канале, послышался сильный, глухой удар.