— Я говорю серьезно, уважаемый Луарсаб.

— Я тоже говорю вполне серьезно. Вот сейчас тут все руководство района, все сливки в сборе. Обсудим, посоветуемся и сообщим в Тбилиси.

Но председатель райисполкома сразу рассеял его надежды.

— Предложение очень хорошее и вполне обоснованное, но спешного в этом деле ничего нет. Я думаю, товарищ Луарсаб, сейчас надо вернуться к тому вопросу, из-за которого мы трое — а теперь и Теймураз присоединится к нашей беседе — явились сюда. Покончив с этим делом, примем решение, чтобы не обманывать надежд, которые возлагают на нас ни в чем не повинные и пострадавшие по недоразумению люди. Ведь и у других может ослабеть тяга к честному труду. Каждый работник должен твердо знать, что он защищен от необоснованных репрессий, от произвола, наконец, от рукоприкладства, и мы обязаны укреплять в нем это убеждение. Все должны быть уверены, что наказание постигает виновных, а не безвинных людей.

— Разве тогда, на бюро, была доказана вина Гаганашвили? — ощерился на этот раз Луарсаб. — Выяснилось ведь, что Джашиашвили приходил на службу пьяный и наносил оскорбления действием работникам милиции.

Теймураз сразу понял сущность дела и оценил обстановку.

Председатель райисполкома снова протер стекла своих очков.

— Во-первых, о пьянстве Джашиашвили и о физических оскорблениях работников милиции свидетельствует один и тот же человек, находящийся, так сказать, в блоке с Гаганашвили. Никого, кто присутствовал бы при этом, он назвать не может, он и Джашиашвили были одни. Один утверждает — другой отрицает. Кому из них двоих мы должны верить? Почему мы обязаны верить одному и не верить другому? Работник милиции, о котором идет речь, не имеет даже простой справки от врача, подтверждающей наличие малейшего следа рукоприкладства. Во-вторых, право, удивительно: вас заботят только эти пресловутые оскорбления действием, нанесенные милицейскому работнику, и совершенно не приходит на память, что сам этот работник и его сотрудники, в присутствии начальника милиции Гаганашвили, избили ни в чем не повинного гражданина, да так, что он долго лежал больной и до сих пор еще жалуется на боли?

— Никак не пойму, товарищ Александр, почему вы так охотно уверовали в эту версию об избиении в милиции и решительно отрицаете, что он мог свалиться с дерева?

— Насколько мне известно, на территории рынка нет деревьев, а ходить в лес пострадавший не имел обыкновения.

— И профессией монтера не занимался, — прибавил Серго.

— Разве у себя в доме, в саду, вам не случалось подняться на фруктовое дерево?

Теймураз вздернул брови и взглянул прямо в глаза секретарю райкома.

— Но я знаю, уважаемый Луарсаб, что вы и сами не верите этой версии.

— Какой именно?

— Падения с дерева.

— А почему вы верите версии избиения в милиции?

— Это утверждают два человека.

— Какие?

— Пострадавший и автоинспектор.

— Пострадавший исключается естественным образом, а об автоинспекторе скажу так: если вы допускаете, что тот сержант в сговоре с начальником милиции, почему не допустить возможность сговора между автоинспектором и Джашиашвили?

— В это вы и сами не верите, уважаемый Луарсаб.

«Этот Теймураз сведет меня с ума! Право, ему и вторую ногу сломать мало!»

— Что ты там несешь, приятель, рехнулся, что ли? — Лицо секретаря райкома заволоклось тучей, в глазах сверкнула молния.

— Нервничать нет никакой причины, уважаемый Луарсаб. Истина, как известно, рождается в спорах, в обсуждении. Этого вы не можете отрицать. Что касается того, рехнулся я или нет… Я присутствовал в тот день на бюро и прекрасно помню: вы ничем, даже выражением лица, не показали, будто считаете Гошадзе человеком непорядочным, а автоинспектора лжецом, пытающимся ввести бюро в заблуждение.

— Почему же ты тогда не проронил ни слова? Почему сидел тут и молчал как пень? Разве мы рассматривали не эту же самую историю? Что же ты в тот день язык проглотил? Испугался всесильного блока Гаганашвили или его самого как начальника милиции?

Теймураз невольно улыбнулся.

— Помните, уважаемый Луарсаб, что сказал Александр Первый Наполеону в Тильзите, во время свидания на плоту? «Вы горячи, а я упрям. Хотите — будем разговаривать, а нет — разъедемся». Разговоров нам не избежать, а разъехаться нам с вами не так-то легко. Ну, а что до того, будто я испугался… Вы сами хорошо знаете, что я не из пугливых. И знаете также, что в правом колене и сейчас сидит у меня бандитская пуля.

Луарсаб не слышал последних слов. Он сразу разыскал в отдаленном уголке своей памяти нарядный шатер на огромном плоту, явственно представил себе, как Наполеон нервно смял свою треугольную шляпу и швырнул ее об пол. Сравнение оказалось лестным, и в глубине души он ничуть не обиделся, только теперь необходимо было остаться на уровне Наполеона.

— Ладно, раз ты за разговоры, давай поговорим. Отвечай: почему ты тогда, на бюро, не сказал ни слова?

— Вы забыли, что я сказал вам после бюро?

— Я тебя спрашиваю о том, что было на бюро, а не после. Почему ты молчал на бюро? — вспылил секретарь.

— Разве я не объяснил вам после бюро причину?

— Но на бюро! На бюро! На бюро! Почему ты онемел на бюро? Этот человек просто сводит меня с ума!

— Ну, раз вы забыли, я не поленюсь, напомнить. Я не высказался потому, что не считал это собрание правомочным заседанием бюро.

— По какой причине, изволь объяснить?

— Я сказал тогда и повторяю сейчас: это было нечто среднее между заседанием бюро и совещанием передовиков района.

— Заседание бюро было проведено с соблюдением всех правил. Что изменилось бы, если бы на нем не присутствовали передовики?

— Очень многое! Нам не пришлось бы сейчас возвращаться к тогдашним вопросам, не было бы ничего сомнительного и спорного. Мы не подорвали бы в честных людях веру в справедливость и не заставили бы их в глубине души дурно думать о райкоме.

— Если ты принимаешь так близко к сердцу и людей и райком, почему, спрашиваю, ты в тот раз ничего не сказал?

— Потому что в результате получилось бы точно то же, что происходит вот сейчас.

— Но если ты понимал, что это все равно неизбежно, разве не уместнее было бы высказать тогда же твое мнение и отношение к делу?

— Нет, не было бы уместней.

— Почему?

— Все по той же причине, о которой я вам говорил тогда.

— А именно?

— Да то, что бюро — это бюро, и на заседаниях его должны присутствовать только члены бюро. Я знаю вас и знаю себя: вы не отказались бы от своей позиции, я не поступился бы своим мнением, и получилось бы перед всем этим людным собранием вавилонское столпотворение. Думаете, я такой уж глупец, чтобы выставлять райком на всеобщее посмешище? У людей и без того много забот, надо щадить их нервы, да и как-никак авторитет райкома необходимо оберегать.

Луарсаб долго сидел, опустив голову, в задумчивости. Карандаш в его руке постукивало стекло то отточенным, то тупым концом. Тонкие губы чуть кривились под седеющими усами. Наконец он, покачав головой, взглянул исподлобья на Теймураза:

— И сейчас ты хочешь, неожиданно изменив все течение этого давно решенного дела, одним ударом низвергнуть авторитет самого секретаря райкома?

Теймураз горько улыбнулся:

— Уважаемый Луарсаб…

— И показать воочию всем, кто присутствовал здесь и слышал тогда постановление, что райком, как рыночные весы, склоняется то в одну сторону, то в другую?

— Уважаемый Луарсаб…

— И вообще, объяснить и доказать всему свету, что секретарь райкома — беспринципный человек, говорящий сегодня обратное тому, что говорил вчера? Просто в зависимости от настроения?

Все почувствовали, что в кабинете сгущается грозовой заряд небывалой силы.

В тусклых глазах секретаря райкома уже порой мелькала молния. Теймураз не опускал непоколебимого, поистине стального взгляда и с сожалением качал головой.

Председатель райисполкома еще раз протер очки и опять надел их. Его густые, длинные брови сдвинулись над переносицей. На лице выразилось крайнее неудовольствие.