Обе стопы от пальцев до щиколоток распухли и покраснели. Они были почти сплошь облеплены пленками запеченного лука.

Доктор велел Сабеде снять их.

Взгляду его открылось множество желтоватых пузырей — некоторые из них успели лопнуть, и внутри виднелась желтая густая масса.

Доктор окинул ноги больного беглым взглядом и повернулся к Шавлего:

— Обморожение второй степени. — Он открыл чемоданчик, достал оттуда белый халат, надел его. Потом долго копался в глубине чемоданчика и наконец поднял голову с недовольным видом: — Ну вот, ножницы с собой не захватил.

— Я могу сходить за ними.

— Подождите, может, найдутся здесь. Есть у вас ножницы, матушка?

— Валялись какие-то в сундуке.

— Надеюсь, не заржавленные?

— Нет, что вы, старинные ножницы, с чего бы им заржаветь!

— Ну, так пока что перевяжите ему снова ноги и закройте одеялом. А потом положите эти ваши ножницы в чистый котелок и хорошенько прокипятите.

— Найдутся у тебя дрова, тетушка?

— Откуда у меня дрова, сынок… Там, за домом, прислонены старые колья из-под фасоли.

— Дай мне топор, я порублю их.

Шавлего вернулся без промедления.

— Ножницы сейчас будут готовы. Удивительно, больной уже месяц как дома, а случилось это с ним четыре дня назад. Правда, по ночам уже становится прохладно, но все же стоит теплая осень. Отморозить ноги в такую пору…

— Это, как я догадываюсь, сын старухи, тот самый, что пропадал где-то в дальних краях, на севере, не правда ли? Отморожены у него ноги, должно быть, давно. А отмороженные места, даже после выздоровления, очень чувствительны к холоду — достаточно слегка переохладить их, чтобы вновь нарушилось кровообращение. — Доктор тщательно обтер руки смоченной в спирте ватой и достал из чемоданчика пинцеты. — Мы еще вовремя поспели. Хотя кое-где капиллярные сосуды уже начали лопаться. Поднимитесь-ка, юноша, в дом и принесите прокипяченные ножницы. Пусть старуха до них не дотрагивается!

Шавлего принес котелок.

Доктор попросил старуху поставить поближе керосиновую лампу. Потом достал пинцетом ножницы из котелка и дал их Шавлего.

— Не дуйте на них — помашите, держа пинцетом, они быстро остынут.

Больной лежал неподвижно и затуманенными глазами смотрел на хлопотавших, вокруг него людей. Время от времени он, собрав все силы, слегка потирал одной ногой другую, чтобы унять невыносимый зуд и жжение.

Доктор снова велел Сабеде снять повязки с ног пациента и смоченной в спирте ватой обмыл обмороженные места.

— И ваты мало захватил. Ничего не поделаешь, надо обойтись тем, что имеется. Ну-ка, давайте сюда ножницы, они, наверно, уже остыли. — Он обернулся к старухе: — Есть у вас восковые свечи и подсолнечное масло?

— Есть немного.

— Возьмите, юноша, этот котелок, вылейте воду и сварите в нем воск и масло в равных количествах. Черт побери, знай я наперед, в чем дело, прихватил бы с собою соответствующую мазь.

Шавлего ушел вместе со старухой.

Врач принялся осторожно вскрывать волдыри и срезать клочья кожи там, где они уже лопнули; ранки он обтирал стерильной марлей.

Шавлего принес котелок.

Когда только что сваренная мазь остыла, врач намазал ею ноги больного и перевязал их бинтом.

— Ну, а теперь вот что, матушка. Прежде всего больному необходим воздух. Почему вы думаете, что здесь теплее, чем наверху? Оставлять больного в марани нельзя. Температура у него достаточно высокая. Правда, частично это надо отнести за счет нервного напряжения. Дайте-ка сюда, Шавлего, вон ту коробочку, сделаем уж заодно укол антитетануса. Да и пенициллин не мешает ввести — это вполне уместно.

Когда все кончилось, больной словно ожил — замотал своей маленькой воробьиной головкой и наотрез отказался перебраться из погреба в дом.

Доктор перевел недоуменный взгляд со старухи на Шавлего.

Шавлего взял макинтош, перекинул его через плечо и сказал доктору по-французски:

— Не настаивайте. Я все вам объясню. У больного есть причины скрываться в погребе. Но это неважно, мы все же его перенесем.

Потом он вернулся к больному и посмотрел ему прямо в лицо.

— Не знаю, помнишь ли ты меня, Солико, но ведь кому-то ты все же должен довериться? Иначе нельзя. Ни о чем не тревожься — я беру всю ответственность на себя.

Больной не сводил с него глаз. Долго, упорно, настойчиво всматривался он в Шавлего тусклым взглядом. Потом, едва шевеля тонкими, пересохшими губами, с трудом выдавил из себя:

— Не знаю… Ты, как приехал сюда, каждому готов был помочь, всех старался утешить… Неужто меня одного предашь и погубишь?

— Договорились — сказал Шавлего и схватился за тахту в изголовье. — Вы, дядя Сандро, беритесь за другой конец. А ты, тетушка Сабеда, ступай вперед с лампой.

Больной весил очень мало, груз оказался совсем легким.

Прощаясь, доктор дал Сабеде последние наставления:

— Поите его горячим чаем. Есть ему можно все. Что, чаю у вас нет? Завтра принесу, когда приду делать укол пенициллина. И не беспокойтесь: самое большее через месяц поставлю его на ноги.

Проводив врача до дома, Шавлего остановился во дворе, перед лестницей:

— Ну вот, дядя Сандро, я поделился с вами по пути своими догадками. Из них следует одно: Реваза надо считать очищенным от всех подозрений.

— Да, разумеется, если, конечно, не удастся утаить шило в мешке. Но разъяснить все — значит выдать больного.

— Надо сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Я что-нибудь да надумаю. А до тех пор мы оба с вами немы как рыбы.

— Я лекарь, юноша, и пациент для меня — только больной, ничего больше. Но одно вам следует помнить: клеймо совершенного злодеяния тяжелее любых наказаний. Как вы думаете смыть с него это пятно в глазах села?

— И об этом придется подумать. А за сегодняшнее беспокойство, надеюсь, когда-нибудь удастся вас отблагодарить.

— Не стоит благодарности, юноша, это мой прямой долг…

3

Секретарь райкома исподлобья, быстрым взглядом окинул сидевших вокруг стола. Ни на чьем лице он не прочел сочувствия и поддержки. Один лишь Варден время от времени посматривал на него с заискивающей, улыбкой, в которой, однако, сквозило плохо скрытое злорадство. Секретаря райкома нисколько не удивляло расположение духа этого тупицы. Тут он безошибочно распознал признаки очередной затеваемой авантюры. Он сидел за своим широким столом, как выкуренный из берлоги медведь перед сворой ощерившихся собак, и чутьем понимал, что обязан огрызаться в ответ. И вдруг ему стало жаль самого себя — одинокого и всеми покинутого. То, чего он боялся на протяжении последних немногих лет, сегодня началось. Никогда не завидовал он так остро всем тем, кто имел сильную заручку, могущественных покровителей. Он всегда старался доказать делом, что заслуживает того высокого почета, которого удостоился как руководитель большого и важного района. Но отсутствие гибкости — общее, наследственное свойство людей его племени, той части страны, где он родился, — помешало ему приобрести активных доброжелателей среди более высокопоставленных людей. Софромич? Луарсаб так до сих пор и не может понять, почему тот неизменно жалует этого выродка, у которого в голове одни только женщины да шикарная одежда. Как будто бы не брат, не сват, не родственник. Луарсаб исполнил начальственную просьбу касательно Вардена, просьбу, похожую скорее на приказание, но разве можно полагаться на его признательность? Варден не настолько уж глуп, чтобы не замечать, каким пренебрежительным взглядом смотрит на него секретарь райкома, здороваясь при встрече. Да, Луарсаб должен в полном одиночестве бороться за свое место под солнцем. До сих пор враги тайно проверяли подступы к крепости — сегодня начинается прямой натиск, открытый бой. И Луарсабу предстояло отбивать атаки, сражаться яростно и беспощадно. Таков закон жизни, уйти от которого не может ни один смертный. Он превосходил противников также и опытом, а позиционное отступление ни в какой мере не явилось бы поражением.