— Человечество не знало за всю свою историю более страшной, беспощадной болезни, чем рак. — Доктор ни на мгновение не отрывал взгляда от портрета. — Рак — это такой же символ всяческого зла, как виноградная лоза — символ добра. А я утверждаю: хотя Арарат совсем близко от нас, голубь, выпущенный Ноем из ковчега, не залетал в Грузию, иначе он принес бы Ною в клюве не масличную ветвь, а побег виноградной лозы… Эти два символа… Должно быть, потому горечь одного из них умеряют сладостью другого… Сколько тысячелетий этот палач истязает человечество? Гиппократ, Гален, Амбруаз Парэ… Потом — лет двести тому назад — Лионская академия объявила конкурс «Что такое рак?» и даже установила денежную премию… Получил ее Бернар Перили, но он лишь наметил новые пути изучения болезни, а никаких существенных выводов не сделал… Потом такие исследователи, как Вирхов и Конхейм. Еще позднее Павлов. И все-таки каждый год полтора миллиона человек погибает на земном шаре от этой болезни, олицетворяющей зло и несчастье… По недавним данным Дорна, в одной только Америке на сто тысяч жителей приходится четыреста тридцать заболевающих раком. Некоторые исследователи утверждают, будто частота раковых заболеваний возрастает вместе с уровнем цивилизации — будто бы в урбанизме кроется главный исток беды. Но я бывал в Бельгийском Конго, и там, в этой далеко не урбанизованной стране, тоже видел множество больных раком. Заболевание это в равной мере осаждает и держит под угрозой как высококультурные, так и малоразвитые народы. Только в отсталых странах нет достаточно точной статистики, и средняя продолжительность жизни там сравнительно невелика, так что аборигены этих стран не часто доживают до того возраста, когда в организме начинает развиваться рак.

Шавлего снова наполнил стаканы.

— Вот, юноша, видишь это фото? Может быть, ты решил, что тут запечатлена какая-нибудь европейская или американская примадонна? Присмотрись-ка, ведь в ее лице нет ни одной чужестранной черточки. Это — единственная дочь былого владетеля Чалиспири и примыкающих деревень, хозяина этого дома, князя Вахвахишвили. Мы вместе учились… Случилось так, что ее выдали замуж за другого… Она последовала за мужем за границу и поселилась в Париже… Ты думаешь, я стал участником гражданской войны в Испании только для того, чтобы защитить республику от франкистов? Была, милый мой, еще одна причина. Французская граница проходит через Пиренейские горы. В конце концов я нашел в Париже ее квартиру, но не ее самое… Она уехала за два года до того — муж увез ее в арабские страны, где вербовал волонтеров для войны в Индокитае. В конце концов он похитил большую сумму и бежал в Конго… Это все, что мне удалось узнать с помощью некоего Шаликашвили, занимавшего в соответствующих компетентных кругах довольно значительное для иностранца место. Он же помог мне устроиться врачом на судно, с которым отправлялась в Конго экспедиция, или, вернее, охотничья партия для ловли удавов, — на них был большой спрос во всех европейских зоопарках… А ты знаешь, как ловят удавов в Конго, юноша? Конголезцы просто гении в этом деле: выследив удава, ставят большую деревянную клетку поблизости от места, где он лежит. Несколько охотников бросаются на змею, хватают ее за хвост и тянут изо всех сил. Удав видит перед собой открытую вверь клетки и, уверенный в том, что перехитрил врагов и нашел убежище, вползает внутрь и там сворачивается. А охотникам только этого и надо: выпустив из рук хвост змеи, они накрепко запирают клетку. Иногда ярость доводит удава до самоубийства. Змеи ведь способны чудовищно разъяряться! В приступе тошноты удав извергает все съеденное им, и надо вовремя ополоснуть ему щелочным раствором пасть — желудочный сок его так едок, что разъедает слизистые ткани и губит животное… Фу! Кто-то, наверное, поминает нас недобрым словом — что это змеи пришли мне на ум?.. Впрочем, однажды на поле, затопленном разливом реки Конго, я видел дерево, ветви которого были обвиты и увешаны сотнями змей, искавших спасения… От ядовитого их дыхания на дереве засохли все листья! Ну-ка, налейте еще, юноша, что-то я сегодня в отвратительном настроении.

Шавлего снова налил вина себе и хозяину.

Они молча опрокинули стаканы.

С трудом оторвавшись от пустого стакана, доктор сжал его в руке. Словно ртуть, блестели на его бородке пролившиеся на нее капельки вина.

— Судьба в конце концов смилостивилась надо мной: в результате этих долгих метаний и поисков я нашел ее в Элизабетвиле, в больнице для бездомных бедняков… Муж ее погиб во время охоты на диких буйволов — разъяренные животные затоптали его, — а сама она умирала от злокачественной опухоли матки, измученная экваториальной жарой, в одиночестве. Я едва узнал ее — лицо безумное, дикий взгляд… Деньги, заработанные во время плавания, очень мне пригодились, но ничего поделать я уже не мог. Победить рак, этот символ бед человеческих, оказалось невозможно. Потом в Леопольдвиле мне посчастливилось выиграть большую сумму на скачках, и я отправился в Америку, надеясь новыми впечатлениями заглушить свое горе… Но и там не смог долго оставаться и вернулся в Париж. С тех пор ничто в жизни меня не привлекает, — я помню лишь о клятве, которую дал над ее едва остывшим трупом: посвятить всю свою жизнь разгадке тайны рака.

Доктор поднялся со стула, подошел к занавеске и отдёрнул ее.

— Вот, смотрите!

Перед глазами гостя предстало некое подобие средневековой лаборатории.

Налево в углу стоял деревянный ящик — в нем копошились морские свинки, с хрустом жевали капусту и свеклу, похрюкивая от удовольствия.

— Это мои самые лучшие помощники. Морская свинка — единственное животное, у которого, не убивая его, можно брать кровь непосредственно из сердца. А эти, посмотрите на этих, — доктор направился к другому углу. — Я посвящу вас в мои… Входите, не стесняйтесь!

«Бедняга порядком выпил… Как бы не разбил чего-нибудь. Он сейчас может тут все переломать», — подумал Шавлего и сказал:

— Я от больного, дядя Сандро. Нужна ваша помощь, и поскорей. Он в жару, температура высокая. Может, сначала туда пойдем?

Доктор уставился на молодого человека разбегающимися глазами. Бережно поставил он колбу с длинным, изогнутым горлышком, полную зеленой жидкости, на стол, около маленьких весов с черными чашечками.

— Почему не сказали сразу, как только пришли?

— По-моему, у него отморожены ноги. Часом раньше придем или часом позже — разницы не составляет.

Гость с изумлением увидел, как расплывшиеся черты лица доктора приобрели строгую четкость, мутные глаза прояснились и шаг стал твердым.

— Одну минутку, юноша. Я сейчас…

Доктор поспешно вышел — через две-три минуты со двора донесся звук льющейся из крана воды.

Вернувшись в комнату, доктор долго вытирал большим полотенцем лицо и шею. Редкие, волнистые пряди мокрых седых волос на лбу растрепались и торчали в разные стороны.

Когда доктор пригладил волосы, закутал шею в теплое кашне и надел шляпу, лишь чуть припухшие веки могли навести на мысль, что он сегодня прикладывался к бутылке.

— Надо было сказать мне сразу, не теряя времени… — Доктор хлопотливо укладывал инструменты в маленький чемодан и второпях чуть было не забыл сунуть туда халат. — Каково бы ни было состояние больного, не люблю мешкать, за мной уже с давних пор не числится опозданий.

Доктор запер дверь на ключ и спустился по лестнице во двор, где его уже поджидал Шавлего.

— В следующий раз непременно посмотрю вашу лабораторию, — сказал он.

Доктор ничего не ответил. Перебросив плащ из одной руки в другую, он быстро зашагал вдоль Берхевы.

Сабеда, истомившаяся от нетерпеливого ожидания, встретила их перед своим двором, на дороге.

Больной был все в том же немощном состоянии, только теперь затуманенные от жара глаза его были раскрыты и бессмысленный взгляд устремлен на потолок, заросший пылью и паутиной.

Сабеда позаботилась до их прихода принести в марани стулья.

Доктор положил макинтош и чемодан на расшатанный табурет и склонился над больным. Пощупав пульс, он откинул одеяло, посмотрел на его ноги и велел Сабеде снять повязку.