– Никто не может представить себе следующий шаг, пока не предпримет его. Каждый барьер кажется непроходимым, пока не приходит время, когда растворяются все другие варианты, и остаётся лишь идти вперёд или погибнуть. Могли вы представить себе год назад, что вы совершили сейчас? Она засмеялась, представив. – Нет, – сказала она. – Вы делаете один шаг, что всегда является актом разрушения, потом делаете паузу, собираетесь с силами, размышляете, может даже думаете, что всё окончено, а потом начинает показываться следующий шаг, а возможность не предпринять его начинает исчезать. Вы уже однажды проходили через это, так что я думаю, вы понимаете, о чём я говорю. Она слегка кивнула, уткнувшись в записи. – Сейчас я описываю следующий шаг, это нечто значительное, почти такое же по значимости для трансформации, как и первый, но намного менее трудный. Это естественно, что сейчас он выглядит невозможным для вас, но постепенно невозможным будет не сделать этот шаг. Она выглядела обескураженной. – Никто не идёт, весело насвистывая, по этому пути, Лиза. Здесь нет смелости, и никто не предпринимает шагов, исходя из своего желания. Ты идёшь вперёд тогда, когда не можешь оставаться там, где ты есть. Таков процесс. Так вы дошли до этой точки, и так вы продолжите идти, если продолжите. Она молча писала, низко опустив голову. 16. Актёр без роли.

Я не говорю, что вы должны быть свободными от страха. В тот момент, когда вы пытаетесь освободиться от страха, вы создаёте против него сопротивление, а любое сопротивление не прекратит страх. Чем убегать, контролировать, подавлять или ещё как-либо сопротивляться, лучше понять страх, а это значит, наблюдать, изучать его, войти с ним в прямой контакт. – Дж. Кришнамурти –

Спустя неделю или две я пошёл на поправку. Перестав принимать лекарства, я вернулся к своим обычным занятиям – гулял с собакой, бродил по городу, каждый вечер наносил визит Фрэнку. Большую часть времени я проводил за своим рабочим столом. Лиза несколько часов в день помогала мне, заменив одного из местных пенсионеров, моего бывшего ассистента, который перестал приходить, ощутив неудобство от материала. – Можно попросить вас рассказать о Брэтт? – спросила Лиза. – Что вы хотели бы узнать? – Не знаю... где она жила? Где находилась её ферма? – В Вирджинии, в Долине Шенандоа. Я любил туда ездить – очень красивая дорога, особенно ночью. Включишь хорошую музыку, едешь не торопясь, оглядываешь окрестности. Будто летишь на ковре самолёте. Очень приятно. – А как она выглядела? – Рыжеволосая. Остриженные по плечи волосы всегда завязаны назад. Крепкая, сильная, но не тяжёлая, наделённая естественной красотой. Обычно она была одета в джинсы, незаправленную джинсовую рубашку и ковбойские ботинки. – Я посмотрел на Лизу поверх своих очков. – А что? – Просто интересно. Сколько ей было лет? – Как вам, может, на пару лет постарше. Лет сорок? Несколько минут она молчала. Я вернулся к работе. – И у неё была лошадиная ферма? - спросила она. – У Брэтт? – Да. – Полагаю, да, то была лошадиная ферма. Там были лошади, собаки, кошки, много земли, озерцо, конюшня, большая крытая арена для скачек.

– Там жил ещё кто-нибудь? Ну, там, постоянные студенты? – Э, нет. Она ограничивалась теми воскресными собраниями. Несколько раз проходили добавочные собрания в субботу, когда я был там, но это было исключением. В отсутствии других людей, студентов, я думаю, она вряд ли думала о духовности. Духовность была частью её жизни. Она не писала книг, не выступала с речами или интервью, не путешествовала, у неё была только та группа, приходившая по воскресеньям. Похоже, доктор Ким был организатором всего этого, не Брэтт. По-моему, она просто мирилась с этим. – Семья? – Дочь и внучка, насколько мне известно. Мы никогда не обменивались биографиями. После следующей длинной паузы она задала ещё один вопрос. – Она была счастлива?

***

Мне пришло в голову, что Лиза могла рассматривать Брэтт как ролевую модель, как человека, на которого она могла бы смотреть с почтением из своего нового и неустойчивого положения. Ей было интересно, посмотрев на Брэтт, представить себе, куда она сама идёт, или должна идти. Я не уверен в своей способности судить, что происходит внутри человека, но мне кажется понятным и объяснимым, что Лизе хочется обозначить знакомое лицо на далёком берегу, и что она, возможно, формирует образ Брэтт в своём уме, чтобы удовлетворить эту нужду. Хорошо это или плохо, я не знаю, но я знаю точно, что Лиза находится в процессе становления не тем, кем стала Брэтт. Брэтт была пробуждена из царства сна, что означает, она перешла от «я» к «не-я», умерла, не сбросив тела. Лиза пробуждается в Человека Взрослого, что является переходом от отделённого «я» к интегрированному. Это огромный шаг, но это преобразование внутри царства сна, а не выход из него. Брэтт подвергалась такому же преобразованию в Человека Взрослого, но, как и в моём случае, это было лишь первым шагом в более длительном путешествии. Благодаря прочтению черновиков этой книги в Лизе развилось влечение ко всему, что касается Брэтт, поэтому я распечатал несколько страниц, которые она ещё не видела, и передал ей в надежде, что она поймёт суть вопроса и увидит, как это применимо к её паническому желанию схватиться за кого-нибудь или за чтонибудь.

***

– Это типа сатсанга? – спросила новенькая девушка. – Я не совсем понимаю, что такое сатсанг, – ответила Брэтт, и началось обсуждение впечатлений от сатсангов. Сегодня на трибунах было более сорока человек, и все, казалось, хотели высказать мнение или поделиться опытом на данный предмет. Несколько минут Брэтт дала им поговорить о покое, глубокой осознанности, разделённой тишине, шакти, и о том, какими развитыми, возвышенными, просветлёнными были или не были различные учителя, прежде чем вступить в разговор. – Окей, окей, теперь все затихли. Думаю, я всё поняла, и отвечая на изначальный вопрос – нет, это не сатсанг. Печально слышать, как вы все разглагольствуете о глубоких переживаниях, высокоразвитых учителях и прочем. Похоже, нам здесь не удастся продвинуться ни на дюйм. Скажу ещё раз: мне нет никакого дела до всей этой тишины, умиротворённости и покоя, и нет особенных людей. Как сказал мистер МакКенна, мы все в одной протекающей лодке в безбрежном океане. И нет среди нас ни лучших, ни худших. Никто не выше или ниже, впереди или позади: мы все в одной и той же чёртовой лодке с одним и тем же чёртовым пейзажем вокруг. Свирепствует шторм и часы тикают. Мы не знаем, где мы, или кто, что, почему, когда или как, и все, кто говорит иначе, просто пустозвоны. Эта лодка полна пустомелей. Они любят выставлять это так, что мы, мол, все в этой лодке вместе, но вы должны усвоить факт, что каждый из нас в одиночестве. Чёрное небо и чёрная вода вокруг, и самое близкое, что напоминает твёрдую землю, это утлое судёнышко, которое кстати, протекает, как ржавое ведро. Оно может пойти ко дну через пятьдесят лет, а может через пять минут, нельзя это узнать, но оно утонет, это факт. Все притихли. – Это точно не похоже ни на один из сатсангов, на которых я бывал, – прошептал сухопарый мужчина на весь зал, и кто-то сдержанно засмеялся. Брэтт тоже засмеялась.

– Вы все под гипнозом, – продолжала она, – и вы приходите сюда и просите меня помочь вышибить вас из него. Но я не могу вам помочь. Вы должны дойти до того, чтобы захотеть перестать делать это самим, но это не просто, ведь вы убаюкали себя до проклятого самодовольства, которое всасывает в себя всю неотложность вашего положения. Это механизм адаптации. Все знают, что такое механизм адаптации? Это как транквилизатор. Мы всё время накачиваем себя транквилизаторами, но если вы приходите сюда, вы говорите, что хотите избавиться от этой привычки. Мы все в руках любящего Бога – одна из разновидностей транквилизаторов, которые мы любим глотать. Значит, можно просто расслабиться и проводить время. Быть хорошим мальчиком и извиняться, когда сделаешь что-то не так, и любящий Бог не поджарит твою задницу. Реинкарнация – ещё одна классная пилюля. Мы возвращаемся снова и снова – всё время в мире в нашем распоряжении. Нами владеет целая куча карма-дхарма мошенников, а от нас только требуется быть хорошенькими овечками – ни срочности, ни неотложности, можно ничего не делать, только лежать смирно и пережидать. Либо мы все божественные существа света и всё, чем мы должны заниматься, это искриться, сверкать и жить красивую жизнь, лицемерить и сильно не пылить. Она пнула ногой песок. – Все понимают, о чём я говорю? Быть хорошим, тихим, приятным, не задавать вопросов, не пользоваться своим умом, не устраивать шума – звучит знакомо? Вот на что похожи, по-моему, все эти разговоры про сатсанги – как будто вы начинаете чувствовать возбуждение, и вам нужно решить эту проблему, нужно успокоиться, принять транквилизатор. Как будто это цель этих учителей и гуру, о которых вы всё говорите – они заставляют вас оставаться пьяными, под кайфом, чтобы вы не смогли встретить свою ситуацию лицом к лицу. Для меня это прямо противоположно пробуждению. Кто-то кивал, кто-то качал головой, все молчали. Большинство из них знали, что случится, если попытаться заявить о своих убеждениях как о фактах, или ошибочно принять популярность некоего убеждения за возможность его истинности. Брэтт набросится на такого мямлю как разъярённая медведица. Она поддала ещё жару. – Но мы все здесь на этой лодке, брошенной на волю стихии, и если кто-то будет говорить мне, что всё чудесно и божественно, и я должна сесть, заткнуться, успокоиться, быть паинькой, закрыть глаза и очистить ум, я подниму шум. Я попрошу того человека серьёзно всё объяснить, я захочу увидеть основания. У меня нет времени выслушивать пустозвонов с их лакомыми идеями о священной добыче. Я не желаю выслушивать фантастические проповеди, стихи, или умные догадки, мне нужны факты. Любой, кто говорит, что что-либо знает, говорит, что имеет самый драгоценный товар здесь на этом судне, что у него есть какое-то знание, и если он говорит, что оно у него есть, я хочу его видеть, а если он не может его предъявить, я ему этого так не спущу, я выгоню его со своей лодки, и может, протащу под килем. Все знают, что такое протащить под килем? Это значит смерть пустозвонам. Вам когда-нибудь говорили такое на этих ваших маленьких сатсанговых сборищах по коллективному онанизму? По трибунам пробежал нервный смех. – Но у них нет никакого знания, – продолжала она, – вот что я узнала в своей жизни, вот что я знаю, чего не знаете вы. Не существует знания, которое можно иметь. Всё, что у них есть это транквилизаторы, чего во всяком случае хочет большинство народа. Это наше судёнышко полно всяческих торговцев наркотиками кустарного производства, продающих болеутолители всех сортов, которые только можно представить, и их бизнес всегда в наваре, потому что мы все куча одуревших наркоманов, ищущих следующую дозу. Меня слышно на задних рядах? Нам нужно оставаться под кайфом. Мы все ищем пилюлю, чтобы проглотить, чтобы снять остроту, притупить чувства, чтобы всё всегда выглядело мягким и пушистым. Если вы подсели на это, вас чертовски трудно будет выбить. Самообман — это привычка, от которой тяжелей всего избавиться, потому что она говорит нам, что мы не обманываем себя. Она сделала паузу, глотнув воды. – И как же нам избавиться от этой привычки, – спросила девушка, вначале задавшая вопрос о сатсанге. – Очень просто, – ответила Брэтт. – Вы должны сделать только две вещи. Во-первых, вы должны знать, что подсели. Я не имею в виду знать так, как вы знаете сейчас, как идею, которую вы где-то слышали. Я имею в виду, вы должны знать это полностью, каждой клеткой своего существа, что каждая мысль омрачена этим, что каждый взгляд, вкус и запах отравлены. Вы должны знать это как жгучую боль. Все знают, что такое боль? Никто уже не смеялся.