Вернулся из госпиталя Петр Фролов. Весь расчет первого пулемета четвертой пулеметной команды теперь опять был налицо. А вслед за этим — новое событие: пришли награды.

Выстроили весь полк. Полковник Дьяконов зачитал приказ и стал торжественно прикалывать вызванным из строя награды. Была названа фамилия и ефрейтора Ивана Гринько. Ванюша вышел и пристроился к небольшой шеренге награжденных. Командир полка подошел к нему и, по французскому обычаю, как бы обнял и поцеловал три раза (но это был только жест), а затем приколол к его груди бронзовый крест с мечами. На зеленой полосатой ленточке ордена была прикреплена небольшая золоченая звездочка — «декорасион де кор», как говорили французы. Это означало, что награждение военным крестом произведено приказом по корпусу 12. Военная медаль была высшей солдатской французской наградой, и ее получил только один человек в полку — рядовой Ющенко, чему были от души рады все солдаты.

Между прочим, писаря, хорошо осведомленные обо всем, поговаривали что в полковой канцелярии шел немалый спор, чем наградить Ивана Гринько. По заслугам надо было наградить военной медалью. Да уж больно неровный характер у этого ефрейтора: службу он знает и любит, дисциплинирован, но читает пулеметчикам французские газеты, задает сомнительные вопросы и сам же отвечает на них в непредусмотренном уставом духе... Нет, уж лучше не спешить с медалью...

Так судило да рядило начальство. И наконец решило: чтобы овцы были целы и волки сыты — представить Гринько к награде военным крестом корпусной степени.

Впрочем, все это мало волновало Ванюшу. Он был доволен полученной наградой. К тому же орден ему нравился больше медали: крест был с мечами и отдаленно напоминал офицерского Владимира с мечами.

Ванюша ловил себя на мысли, что стремление стать офицером у него не пропало, а глубоко затаилось где-то в сердце. Он невольно вспоминал Николая Манасюка. Тот теперь прапорщик. Прапорщик! А ведь Ванюша чувствовал свое превосходство над Манасюком во всех отношениях. Взять хотя бы его пусть небольшие, но твердые военные знания... Да их хватило бы и для младшего офицера. Ко всему прочему Ванюша знал людей, уважал их, будь то солдат, крестьянин или рабочий. А ведь Maнасюк предаст любого, из-за своей личной выгоды не остановится нн перед какой подлостью и гадостью.

Ванюша подумал: «Может быть, это ревность?» Может быть, действительно это чувство усилило неприязнь к Манасюку? Но ведь он его не любил и даже презирал, когда встретился с ним впервые в Ораниенбауме в пулеметном запасном полку. Ну что ж, теперь презрение усилилось и, пожалуй, достигло наибольшей остроты.

Надо бы разобраться в своих чувствах к Валентине Павловне. Но Ванюша боялся этого. Ведь это все равно что сорвать только что окрепшую корку с засохшей, но еще не зажившей раны. «Дай ей бог счастья», — думал Ванюша о Валентине Павловне. И тут же душевные мучения вновь охватывали его: «А сможет ли она быть счастливой с этим подлецом?»

Из писем Веры Николаевны он мало что узнавал о жизни Валентины Павловны; она, видимо, умышленно не касалась этой темы. Дальновидная, умная женщина, Вера Николаевна не хотела поддерживать угасающий огонек в сердце Ванюши. С другой стороны, ей самой очень не понравилась вся эта история с Манасюком. Она писала Ванюше: когда Валентина Павловна знакомила ее с Манасюком, ей показалось, что его влажная рука покрыта какой-то противной слизью. После этого рукопожатия Вера Николаевна даже помыла руки и протерла их спиртом. Было видно, что и ей жаль Валентину Павловну, эту чувственную, быстро загорающуюся девушку.

Мысли Ванюши все чаще улетали в Казань. Это были счастливые, хотя и грустные минуты. А все остальное время он вынужден был заниматься тем, что давно уже надоело. Военные занятия, главным образом строевые, проводились каждый день. За ними следовала словесность с перечислением августейшей семьи, служившая также средством внедрения в солдатское сознание долга перед богом, царем и отечеством.

Разумеется, эти проповеди никто не слушал, каждый думал о своем: о семье, о родных, о делах по дому. Пора, мол, навоз вывозить на поле, хлеб молотить, на мельницу ездить и ходить на заработки к помещику.

А Ванюша продолжал думать о Валентине Павловне, хотя уже давно решил раз и навсегда вырвать ее из сердца. Однажды после нудных занятий Ванюша написал большое письмо Вере Николаевне. Он даже давал ей повод надеяться на что-то и особенно тепло вспоминал маленького Игорька, зная, что это будет очень приятно его матери. От этого письма, как от высказанной обиды, у Ванюши стало легче на сердце, и он повеселел: бодро писал любому обратившемуся к нему солдату ответы «маренам», фотографировал, обрабатывал карточки и успевал с Женькой-пижоном бегать по вечерам к его «маман», чтобы выпить стакан-другой красного вина и немножко охмелеть.

Как-то неожиданно быстро — на отдыхе всегда время летит быстрее, чем на фронте, — наступил декабрь, и бригада прибыла в район Силери, это совсем близко от Реймса. Здесь сменили французов, и опять потянулись нудные окопные дни. А тут еще погода отвратительная: то слякотный дождик моросит; то мокрый снег перепадает, добавляя грязи в окопы, располагавшиеся в низине; то вдруг мороз ударит градусов до десяти.

Частые смены и перегруппировки по ночам совсем измучили пулеметчиков. Солдаты стали роптать. А тут еще начальство задумало новые разведывательные поиски и набеги, которые нарушали спокойствие фронта, и опять, как под Оберивом, начались частые артиллерийские налеты, минометные обстрелы, а за всем этим — потери. Словом, полная картина войны, где грязь смешивается с кровью, трупы выбрасываются за бруствер, чтобы очистить проходы в мелких окопах и дать живому укрыться понадежнее — авось удастся спастись и пожить еще некоторое время в надежде на лучшие времена...

А дома тоже плохо. Идут солдатам неутешительные письма: матери не могут достать хлеба детям, все дорого, денег же нет и заработать негде... У пустых булочных в Москве, Петрограде, Киеве и в других городах стоят длинные очереди... Пулеметчики читают эти письма с глубокими вздохами и болью в сердце.

«Что-то будет?» — эта мысль назойливо сверлит солдатские умы. Все уже чувствуют: над Россией собираются грозовые тучи. Это понимают и солдаты, и младшие офицеры, и высокое начальство. Только реагируют по-разному.

Гринько — в центре солдатских дум и толков. Он читает товарищам газеты, которые при встречах на флангах и стыках достает у французов. А подчас они сами — то артиллеристы, то саперы, то связисты — даже нарочно приносят газеты в окопы, занятые русскими. В газетах тоже пишется о нехватке продовольствия в тылу и снарядов на фронте, о беспрерывных отступлениях на русско-германском фронте, особенно в Прибалтике, о бунтах и стачках в российских городах.

Все это наводит на тяжелые раздумья. А французские солдаты подливают масла в огонь: сообщают все новые и новые вести, одна тревожнее другой. Они и сами возмущаются: зачем французская буржуазия положила под Верденом свыше 350 тысяч французских солдат, зачем» пролито так много крови, что им до Вердена? Их решительно поддерживают русские солдаты, изнемогающие в своих болотистых окопах.

Злые, как волки, пулеметчики с завистью вспоминали аванпост № 2. Правда, то было летом! А тут и зима не зима, сплошная промозглая сырость. Холодно, неуютно. Хороших убежищ нет, вместо них какие-то сырые ямы с проржавленными железными сетками и рваными мешками с землей. На брустверах ящики с опилками, политыми мазутом, которые нужно зажигать во время газовой атаки, чтобы газ в окопы не опускался, а поднимался вверх и как бы перекатывался через траншеи.

Французское командование, очевидно проведав о настроении русских солдат, вскоре сменило их и отвело в тыл, разместив биваком на постой по деревням. Ух, как пулеметчики были довольны, когда оказались в теплом коровнике зажиточного крестьянина!