Некоторые солдаты забирались на верхнюю палубу и резались в подкидного, обливаясь потом. Ветерок, дувший из жаркой египетской пустыни, ничуть не освежал, он был насыщен жаром, точно вырывался из раскаленной печи.

— Скоро ли мы выйдем в открытое море из этого проклятого Суэцкого канала? — поговаривали «санитары».

Наконец прошли Суэц и вошли в Красное море. Теперь предстояло зайти в Джибути, там заправиться углем, провизией, водой и — дальше.

Вошли в Аравийское море. Море было удивительно тихим, и «Луара» спокойно двигалась в Коломбо. Все больше встречалось рыбаков на утлых шхунах. А вот уже появились очертания индийских берегов.

Несколько китайцев, и особенно настойчивых аннамитов, пытались подняться по трапу. Их не пускал французский матрос, угрожая штыком. Один из аннамитов все же попытался проскользнуть под поручни трапа. Часовой ударил его прикладом и столкнул со ступенек. Аннамит свалился на палубу и сильно разбил себе голову. Шум и крики у трапа усилились. На помощь часовому появился другой вооруженный матрос. Толпа напирала. В часовых полетели различные предметы. Обстановка накалялась.

Вдруг один из аннамитов, обнажив свою грудь, пошел напролом. Часовой, недолго думая, пырнул его штыком в живот. Человек упал, обливаясь кровью и хватаясь обеими руками за живот. Второй часовой выстрелил в воздух. Появился офицер и в упор из браунинга убил наседавшего китайца — тог вскрикнул и упал замертво.

Поднялся невероятный шум, но толпа все же отступила...

Пароход бросил якорь и остановился. На борту появились люди в белых халатах с красными крестами на рукавах. Аннамита с проколотым животом увезли. Потом прибыл консул из Коломбо и заявил капитану корабля протест. На этом инцидент и был исчерпан...

Загрузившись всем необходимым, «Луара» двинулась дальше — на Сингапур, а потом в Сайгон. Здесь было объявлено, что пароход дальше не пойдет, и предложено всем выгрузиться. Виктор Дмитриевский связался с комендантом порта и получил разрешение разместить свой санитарный отряд в казармах, на окраине утопавшего в зелени Сайгона.

Бедному Дмитриовскому то и дело приходилось отвечать на вопросы:

— Когда отправка?

— Почему оттяжка?

— Надолго ли здесь застряли?

Но что он мог ответить? Подполковник только и делал, что ходил по французским колониальным властям и добивался дальнейшей отправки.

Так прошло две недели. Ликанин и Ванюша от нечего делать осматривали город. В порту встретились с матросами русского торгового добровольного флота. Те рассказали, что во Владивостоке хозяйничают японские интервенты, что люди бегут от них в горы, а в районе Сучана и по железной дороге свирепствуют японские карательные экспедиции. «Скорее бы добраться до этих сволочей», — думал Ванюша. Он и Ликанин передали услышанное товарищам. Многие тоже горели желанием быстрее схватиться с врагами Советской России. Некоторые подумывали: если не поедем дальше — подадимся в джунгли. Есть же где-нибудь люди, которые борются за свое освобождение, вот и мы будем бороться.

Небольшими группами ходили в зоологический сад, рассматривали маленьких зверьков. Аннамиты любят все маленькое и твердо придерживаются мнения, что только маленькие по росту люди являются самыми полноценными, а большие все равно, что лебеда, только в рост идут. Поэтому у них в зоологическом саду даже олени были ростом с котенка. В небольшой речке, высунув хребты и раскрыв свои пасти, усеянные острыми зубами, дремали крокодилы. Нередко в эти пасти залетали крохотные птички — колибри и тщательно очищали зубы крокодилов от застрявшей в них пищи...

Поужинав (главным образом зеленью, которой здесь было вволю), русские укладывались спать. Правда, жара донимала, хотя стены казарм были решетчатыми — они напоминали заборы, сложенные из кирпича, со сквозными отверстиями. В них проходил воздух, а ночью он не такой накаленный, как днем. Но зато вместе с воздухом набивался в казарму гнус и прочая гадость. Разве тут заснешь спокойным сном? И почти всю ночь люди метались и воевали с комарами, которые бесцеремонно и жадно их кусали.

Наутро Дмитриевский принес добрую весть: «Луара» пойдет до Шанхая и доставит туда китайских рабочих. А вместе с ними и русских. Таково распоряжение марсельского пароходства.

И снова все на палубе. Матросы после погрузочных работ и засыпки угля обмыли и надраили «Луару».

Вот пароход выходит глубоководным устьем реки Сайгон в открытое море и направляется в Гонконг. Море свежеет. Пароход лениво поднимается на волнах и, опять опускаясь, глубоко зарывается в них своим носом. Хорошо, что качка килевая, она легче переносится, чем бортовая.

В Шанхае русских принял на свой борт почтово-пассажирский пароход русского торгового добровольного флота — «Рязань». Он небольшого водоизмещения, всего около пяти тысяч тонн. Утром он уходит из Шанхая во Владивосток.

Самым большим сюрпризом для Ванюши была встреча на пароходе с Серафимом Арефьевым, бывшим слесарем-оружейником пулеметной команды 256-го Елисаветградского полка. Они узнали друг друга с первого взгляда и крепко обнялись. Теперь Арефьев служил слесарем-монтером на «Рязани». Он много порассказал о России, главным образом о том, что делается во Владивостоке. Потом принес плоскую банку спирта, наглухо запаянную, и они с Ванюшей отпраздновали встречу. Их компанию разделили Миша Ликанин, Степан Кондратов и никогда не, отказывавшийся от выпивки Петр Ермаченко.

Не заметили, как «Рязань» покинула порт и вышла в море. Ветер свежел, мутные желтые волны беспорядочно неслись навстречу пароходу. Он скрипел и раскачивался. Арефьев посмотрел вокруг и мрачно произнес:

— Будет штормить.

Ночью ветер усилился, начался шторм. Громадные волны беспорядочно наползали одна на другую. «Рязань» бросало из стороны в сторону, через палубу перекатывались громады воды. Люди забились кто куда мог, многие забрались в столовую для матросов в самой корме. Все старались занять такое положение, чтобы как следует упереться во что-нибудь ногами и головой — тогда было не так тяжело, — по крайней мере, не бросало из стороны в сторону и не катало по полу. Ванюша забрался под стол и крепко уперся ногами в круглую, привинченную к полу стойку, которая являлась ножкой стола, а в другую такую же стойку он уперся головой, обхватив ее руками.

Корма ходила ходуном и вся скрипела — того и гляди, совсем развалится. Особенно неприятно было, когда гребной винт оказывался вместе с кормой над водой и, увеличивая обороты, со свистом и визгом резал воздух, прямо, что называется, мозги сверлил. Казалось, винт, выскочив из воды, вот-вот оторвется, и тогда пароход, лишенный возможности двигаться, вообще опрокинется. А это гибель.

Никто, конечно, не помышлял о пище, все выворачивало обратно. Пили только воду.

Промучились несколько суток и вконец отчаялись, многие думали о смерти: скорее бы уж на дно и — делу конец. Это был не обычный шторм, даже не одиннадцати-, двенадцатибалльный, а тайфун. Обычно суда в это время не выходят из гавани, а застигнутые тайфуном в море стараются направиться в ближайший порт или бухту. Кто этого не делает, тот обычно гибнет... И как бы в подтверждение этого в машинное отделение «Рязани» через самый верхний люк устремился огромный поток воды. Ритмичный шум машин сразу ослаб.

Что-то будет дальше? Море окутал туман, и наступила темная ночь. «Рязань» каждые две минуты подавала длинный унылый гудок, как бы взывая о помощи или посылая последний сигнал перед гибелью. А тайфун не утихал. Пароход скрипел и стонал. Зашумели насосы, откачивая воду из машинного отделения. «Рязань» боролась, как могла.

...Лишь на девятые сутки тайфун утих...

На мостик встал помощник капитана. А капитан, шатаясь, ушел в каюту — теперь он может и дух перевести. Все повеселели. Матросы, больше из-за удальства, чем по необходимости, ухитрялись проскакивать по палубе из отсека в отсек. Теперь реже показывался гребной винт из воды. Прояснилось немного небо, и меньше бесились волны. «Рязань» перестала давать протяжные гудки: опасности столкнуться с другим судном уже не было.