Карл Шмютке заканчивает второе пятилетие службы в иностранном легионе. К концу первого пятилетия его сумели завлечь в хитро расставленные сети, и 1 января 1914 года пришлось подписать контракт еще на пять лет. И как повезло! Через всю войну прошел и уцелел... Уцелел... Но счастье, то самое нехитрое счастье, о котором столько мечталось, — где оно? Скоро исполнится сорок лет, а он все еще холостяк. Не довелось испытать теплоты семейного очага. Сколько помнит себя, все один. И — долгая, долгая солдатская служба. А сейчас он идет в свою родную Баварию. Что ждет впереди — радость или горе? Трудно сказать. А пока Карл Шмютке только злится и ругается.

Другое дело Гранье — он чистый француз, родился в Париже и очень гордится этим. Еще бы, не всякому дано родиться в Париже! И тут неважно даже происхождение: Гранье не знает своих родителей, его подобрала и приютила пожилая зеленщица «чрева Парижа». С детства он таскал большие корзины спаржи, артишоков, лука и прочей зеленой дряни, как любил выражаться Гранье. Зеленщица была очень добра, как все бедные женщины, и по-своему любила шалуна и забияку Жака. В руках у маленького широкоплечего крепыша как невесомые мелькали корзины. Но случилась беда: зеленщица неожиданно заболела и умерла. У Гранье никого не было, и судьба бросала его из стороны в сторону. Где он только не был, чем только не занимался, пока «нечаянно» не ухлопал своего хозяина, который позволил себе его ударить... А там тюрьма, даже виселица грозила... «Выручил» иностранный легион.

Жак Гранье искренне радовался победе. Он восторженно отвечал на приветствия, крепко обнимал мужчин и женщин. Последних даже норовил ущипнуть, а они весело вскрикивали и опять подставляли бока под щипки. Потом угощали вином. Жак много пил, закусывал зарумяненным и хорошо прожаренным мясом индеек, смачно прищелкивая языком и опять запивая еду вином. И радовался от души. Кто знает, может быть, эта победа над проклятыми бошами будет порогом, рубиконом, за которым начнется счастье! Он ведь заслужил его, прошел такую суровую школу воспитания в иностранном легионе — так не воспитывают ни в монастыре, ни в Сорбонне.

А вот шагает Ахмед-Бела. Он не радуется и не грустит. По крайней мере, его восковое лицо ничего не выражает. Все мысли Ахмед-Белы далеко, в золотом Алжире. Там жена, дети... Больше всего думает Ахмед о дочери... Как мог этот толстый слон, хозяин, надругаться над его чистой девочкой! А как ловко и метко Ахмед-Бела проломил ему череп молотком, как грузно повалилась эта жирная туша на землю...

Ахмед-Бела вспоминал, как подхватил свою дочь на руки и понес ее, маленькую, хрупкую, в тень виноградной листвы... Почему именно в эту минуту вспомнилась ему дочь, почему давняя картина представилась ему с такой отчетливостью? Ведь он почти совсем забыл об этом... Сколько лет после того дня он был на каторжных работах, был на грани смерти, а теперь уже седьмой год в иностранном легионе... Очевидно, в минуты счастья или в минуты горя проходит перед человеком вся его жизнь в своих переломных моментах...

У каждого были свои думы, свои воспоминания. Как говорится, под каждой крышей — свои мыши... Солдаты шли по освобожденной земле. Время близилось к вечеру, и только одно омрачало душу — нудный, мелкий дождичек. Все продрогли и с нетерпением ждали команды «Стой». Вспоминали вчерашний угарный день в Шато-Сален — он был днем, до конца наполненным радостью. Колокольный звон, музыка, песни, угощение... Сегодня как-то спокойнее, может быть, просто привыкли к победе. А как хорошо все-таки, что война кончилась!

Капитан Мачек вел роту, легко восседая на старом арабском жеребце. Впереди оркестр в быстром темпе заиграл марш. Значит, колонна вступает в какой-то населенный пункт...

Так шли несколько дней. Переходы были небольшие, и почти после каждого перехода назначалась дневка. Куда торопиться, ведь победа у ног.

Наконец подошли к границе, настоящей границе между исконной французской землей и Германией. Все как-то подтянулись, колонны стали плотней и стройнее. Оркестр заиграл марш — и легионеры пересекли границу, вступив в старый феодальный Палатинат.

— Вот мы и в Баварии! — произнес Карл Шмютке, и впервые на его лице засветилась улыбка. — Это есть моя родина!

Миновали станцию Хорбах. Теперь начнутся всякие бахи, бурги, хеймы, штадты: пошла немецкая земля. Как рады этому французы! Час возмездия за позор Седана наступил. Но в иностранном легионе да и во всей 1-й Марокканской дивизии чистых французов почти что не было. Правда, среди офицерского состава имелась большая прослойка французов, но были меж офицеров и мачеки, и шмютке, и миттельхозе, и афанасьевы...

Теперь население не приветствовало победителей. Люди молча и настороженно стояли по сторонам дороги. Старики злобно поблескивали глазами из-под насупленных бровей, женщины тихо вздыхали и робко поглядывали на ряды молодых солдат, а подростки-девочки жались к матерям, как ягнятки. Мальчишки не могли перенести такого унижения и со слезами уходили во дворы, за заборы, откуда с ненавистью рассматривали гордо шагающих врагов, мысленно издевались над семенящим маршем французов. Фи! Они так прыгают, как козлята. Куда им до прусского шага — уверенного, твердого, размеренного. Подождите, проклятые французишки, мы еще вам покажем!

Но столь воинственно были настроены далеко не все. Молодые немки из-за оконных занавесок с любопытством поглядывали на французов. О них ведь так много написано как о нежных, милых, понимающих женскую душу кавалерах. В то же время нельзя явно показывать свой интерес к ним. И занавески все время шевелились, а в щелочках украдкой поблескивали голубые глаза. Солдаты успели заметить эти сверкающие любопытством взоры, и сами бросали на окна многообещающие взгляды, некоторые открыто улыбались и подмигивали...

Впереди, в Цвейбрюккене, послышалась русская походная песня «Взвейтесь, соколы, орлами». Там в голове колонны шагает русский легион. Молодцы солдаты, марку свою держат: песня «Взвейтесь, соколы, орлами» достаточно хорошо выражает русскую удаль. Все заслушались, а пулеметчики начали подпевать — лихо, с присвистом!

— Стой! — послышалась команда.

Высланные вперед квартирьеры встречали свои роты и разводили по местам расположения. Ванюшу и Виктора поместили в мансарде небольшого аккуратного домика на краю селения. Там были две комнатушки: одна, побольше, для Ванюши, а другая, поменьше, для Виктора.

Хорошо отдохнуть в тепле после перехода под осенним дождем. А тут еще такая постель! Кажется, даже перина.

Ванюша только что вернулся с обхода. Надо было посмотреть, как разместились люди, всем ли тепло, удобно. Все оказалось лучше, чем он ожидал; каждый пулеметчик обеспечен отдельной постелью. Разместились по двое-трое в комнате в крайних трех домах селения.

Но ухо нужно было держать востро: первый ночлег на немецкой земле. Это не Лотарингия, где каждая семья считала за честь взять к себе солдата и с особым вниманием обставить его ночлег. Тут надо было соблюдать осторожность.

Но все, кажется, устроилось как нельзя лучше. Вскоре подошли кухни, раздали людям вино и хороший сытный обед. Солдаты проявили любезность и пригласили отобедать с собой хозяев. Обед проходил сначала настороженно, но вскоре все размякли, расчувствовались. Немцы были поражены тем, что у легионеров в достатке белый хлеб. Они, оказывается, давно не видели хлеба, а вместо него ели брюкву, картофель и квашеную капусту. Теперь немцы набросились на хлеб и в свою очередь щедро угощали солдат хорошим рейнским вином. Женщины старались отдавать хлеб детям и особенно были рады сахару, которым их угощали солдаты...

Ну а после доброго ужина — на покой. Ванюша поднялся в свою комнату в сопровождении хозяйской дочери Эльзы. Она шла впереди, постукивая своими деревянными сандалиями по ступенькам, такая ладная, пухленькая, даже не верилось, что в ее семье давно не ели хлеба. Может быть, молодость, брала свое, да, наверное, и мама отрывала от себя лучший кусок для дочери...