Возле крыльца стояли две оседланные лошади — вороной мерин и гнедая кобыла Касатка с белой звездой на лбу и в белых чулках, молодая стройная, возбужденно вздрагивающая.

— Вот твоя боевая подруга. — Порогов небрежно указал на кобылу и попросил майора: — Научите его ездить в седле.

Кавалерист, маленький и чернявый, с большими тараканьими усами в стороны, был перетянут крест-накрест скрипучими ремнями; ласковые похлопыванья по конской шее, нежнейшие междометия, преданные взгляды выдавали его благоговейную любовь к лошади.

Касатка потянулась ко мне мордой, всхрапнула, вздыхая, и доверчиво положила голову мне на плечо.

— Вот и подружились, — сказала Серафима Владимировна.

Пользуясь вниманием и входя в роль педагога, майор Зебрин долго и подробно объяснял, как надо обходиться с лошадью.

— Конь иной раз умнее человека. Полюби коня — он в долгу не останется. Человек и конь, можно сказать, — одна душа.

Затем кавалерист ловко кинул в седло свое поджарое тело. Я попробовал сделать то же самое. Но Касатка почему-то подалась в сторону, и я долго танцевал возле нее на одной ноге. Майор снисходительно усмехнулся и скомандовал негромко:

— Отставить!

Вторая попытка кончилась тем же. Зебрин опять, и как будто с радостью, осадил меня словом «отставить», а сам, показывая, птицей взлетел на коня. Но и я, повторив одно его движение, без усилий очутился в седле. Команды «отставить» не последовало.

Касатка горделиво мотнула головой, как бы одобряя мои действия, и стала мягко перебирать ногами. Я натянул повод, каблуками надавил бока лошади, и она вдруг взвилась.

— Держись! — предостерег Порогов, а Леонтий добавил с издевкой:

— Хватайся за хвост, как Иванушка!

Касатка поскакала. Равняясь со мной, Зебрин закричал, грозно топорща тараканьи усы:

— Сиди прямее, тверже! Всадник на коне — как пружина.

А километра через два он добавил, смягчаясь:

— Для первого раза ничего…

Лошадь казалась чуткой и снисходительной к моей неловкости, а сидеть в седле было удобно, ноги упирались в стремена. И я уже не был самим собой, я как бы раздвоился: Вася Грачик гарцевал на коне, а Дима Ракитин с восторгом любовался им: ах, какой прекрасный всадник, какой бесстрашный боец, какая великолепная посадка и как неудержимо ринется он в атаку! Вот оно, кино: сегодня играю кавалериста — и я на коне, завтра получу роль моряка — поведу корабль в шторм и непогоду, затем пограничник, с собакой выслеживающий диверсантов, подпольщик-антифашист… Возможностям нет границ!

Выпрямляясь картинно, я косился по сторонам — не увидит ли Нина, вот было бы замечательно! Я попытался бы подхватить ее в седло. В одном месте сквозь собачий лай явственно прозвучал женский голос; я резко осадил лошадь, повернул к дому и заглянул через изгородь — во дворе было пусто, только металась на цепи и выла охрипшая собака.

— Как вы крутанули, — сказал майор с неодобрением. — Кобыла аж присела. Что это вы?

— Мне послышалось, будто кто-то позвал.

Майор озадаченно пожал плечами и рукояткой плети погладил усы.

За горами угасала заря. Мы порысили назад. Возле школы майор Зебрин откозырнул мне и уехал, уводя Касатку в поводу. Все уже разошлись, и Широков с Сердобинским пропали. Стало совсем темно. Где теперь искать Нину? Спросить о ней у костюмерши было неловко, тем более у Порогова — мне казалось, что они истолкуют мой вопрос не так, как нужно. А я ни за что не усну, если не увижу ее сейчас же, немедленно. Может быть, постучать в каждое окно, где горит свет, и спросить, не живет ли она тут? Но улица длинная, а освещенных окошек много.

В проулке, в розовом отсвете мелькнула белая тень: шла женщина. Я кинулся ей навстречу — это Нина! Только она может так легко и бесшумно ходить по земле.

Нина часто дышала — торопилась, поблескивали в сумраке глаза и зубы.

— Мне Леонтий сказал, что ты здесь. Думала, не застану… Собаки такие злющие, чудится, что они все гонятся за мной и вот-вот схватят за ноги. Бежала… Как хорошо, что ты приехал. — Она с облегчением вздохнула и коснулась рукой моей щеки… Бывают руки, нежные и теплые, которые, кажется, способны погладить душу, чудодейственно снимая с нее тяжкое беспокойство, тревогу, боль, и становится сразу светло и радостно жить.

Мы пошли к реке.

Нина рассказала, что группа выбирала натуру, снимала пока общие планы, что она не занята была ни в одном кадре и все эти дни проскучала, и теперь, когда я приехал, начнутся наши с ней репетиции и съемки.

— Здесь так красиво, Дима! Мы обязательно должны пойти в горы. Я уже была там, одна… Представляешь, вечная тишина и дикость! И так печально делается, до слез. Стояла и плакала — от одиночества, должно быть, или от восторга…

Ночью еще стремительнее, кажется, и шумнее неслась вода, бурлила и вспенивалась, с разбега налетая на валун, стоящий торчком.

— Мы с тобой все горы облазим. Я приметила красивую скалу, она пригодится нам…

— А в Москве жара, — отозвался я тихо; как мне передать ей, что я считал не только дни, но и часы, когда наконец увижу ее? — Очень скучал я там… без тебя.

Нина не пошевельнулась, быть может, не расслышала — река так расшумелась, — потом повернула ко мне лицо и спросила шепотом:

— Ты правду говоришь? Я хочу, чтобы ты говорил мне только правду. — Она зачерпнула в пригоршни воды, отпила глоток. — Холодная какая, зубы ломит. Хочешь выпить? — Зачерпнула еще и поднесла мне.

Я выпил воду и прижал влажные, прохладные ее ладони к своим щекам, к губам…

По улицам в темноте кто-то ходил, и во дворах надрывались собаки, тревожа тишину то хриплым, то визгливым лаем.

На рассвете к месту съемки — в сад на окраине станицы — прошли тяжелые машины с людьми, с аппаратурой звукозаписи, с осветительными приборами; от сердитого рева моторов задребезжали стекла в окнах. Я вышел на крыльцо, где висел рукомойник.

Солнце еще не всходило, небо только накалялось, все сильнее, до красноты, и на фоне этого зарева горы казались черными, как бы обугленными.

Собаки, устав от ночного лая, дремали по конурам, теперь голосили петухи. Река с глухим бормотаньем все перебирала и мыла камни. Трава посерела и поникла от росы, пахнущей дымом; жиденький дымок от летней кухни путался и таял во влажных ветвях. Хозяйка пронесла в дом большую сковороду с яичницей. Есть не хотелось, надоели и шутливые перебранки Широкова с Сердобинским, хотя это не мешало им проводить вечера вместе.

Первый день съемок начнется с самой ответственной сцены всей моей роли: Вася Грачик грудью заслоняет командира от пули предателя. Я ходил по тропинке вдоль изгороди, как бы вглядываясь в себя; — смогу ли я вытянуть ее, найдутся ли чувства, краски? Останавливался, повторял, волнуясь, заученные слова и опять ходил.

Мы загримировались и пришли на съемочную площадку — в сад на берегу реки. Здесь было полно народа: актеры, ассистенты и помощники режиссера и оператора, осветители, звуковики, гримеры, костюмеры, лаборанты, подсобные рабочие, консультанты, администраторы. Под деревьями — грузовики, машины для звукозаписи, зеркала для подсветок, по земле тянулись провода.

Все это напоминало какой-то пестрый табор; занятые своим делом, разговаривая, перекликаясь и смеясь, люди как будто беспорядочно сновали по саду. Клара испытывала высший духовный подъем: появляясь то тут, то там, она указывала, наставляла, требовала, грозила — одним словом, проявляла творческую деятельность; казалось, она готова была подольше задержать дома режиссера, лишь бы еще немного побыть в роли хозяйки и покомандовать. Она смерила меня озабоченным взглядом, отступив на шаг и сунув руки в карманы брюк, затем одернула на мне гимнастерку, поправила ремень и распорядилась:

— У вас лицо блестит. Подойдите к Маше, она вас попудрит…

Столярова я в первый момент не узнал: густые с проседью волосы парика, усы, кожаная тужурка неузнаваемо изменили его. Он стоял под яблоней, подтянутый, воинственно-строгий, настоящий боевой командир. Чем-то отдаленно напоминал он Сергея Петровича Дубровина…