— Ух, черт, сколько всего! — проговорил Никита озираясь. Нина взмахнула рукой в сторону пруда:
— Пошли туда…
Никита посмотрел сперва на меня, потом на Нину, лукаво улыбнулся и сказал с легким вздохом:
— А не сыграть ли и нам, друзья, в «третий лишний»? Дима, бери Нину под ручку. Вот так… И выходит, что я лишний. Кроме того, мне завтра рано… А вы погуляйте, ребята…
— Я не хочу, чтобы вы уходили, — запротестовала Нина. — Это несправедливо — завезли и бросили.
— Я думаю, вы не потеряетесь.
На прощанье Никита угостил Нину мороженым и через минуту затерялся в толпе.
— Простой какой, спокойный… На такого, я думаю, можно положиться — не обманет, не подведет. Верно, Дима?
— Да, конечно, — согласился я. — Но лучше всего полагаться на самого себя. Это мое правило.
Нина не ответила. Чтобы действительно не потеряться в этой толчее, мы взялись за руки и стали пробираться в сторону заманчиво вращающегося «Чертова колеса».
Мы дождались очереди и сели в кабину. И как только остались наедине, рядышком, то почувствовали какую-то стесненность, вдруг не о чем стало говорить. Мне показалось, что между нами уже существует какая-то тайна… «Поэзия тайны — высшая поэзия», — вспомнил я вычитанные где-то слова… Сердце стучало редко и гулко, вызывая легкое кружение в голове.
Колесо завертелось под громкий смех и девичьи вскрики, и мне подумалось, что без этих восклицаний и смеха, скорее от озорства, чем от страха, кататься в этом колесе было бы неинтересно.
Когда наша кабина взлетала вверх, нам открывалась панорама парка, мост, набережная; внизу все пропадало, лишь загадочно мерцали в темноте кабины глаза девушки. Она то крепко сжимала мою руку, то отпускала, и эти короткие пожатия сближали нас больше, чем слова.
На переводных экзаменах группа Николая Сергеевича Столярова показала два акта из пьес Горького и Островского, наша группа — только этюды: так нам и не удалось сказать хоть слово на сценической площадке, мы даже не знали, как звучат наши голоса. Из всех этюдов, проделанных каждым из нас, Петр Петрович отобрал по одному…
Мы волновались так же, как и на приемных испытаниях: тогда опасались, что не примут в школу, сейчас боялись — отсеют. Но все кончилось благополучно. Никого не отсеяли, всем поставили отметки по «мастерству актера» — одним лучше, другим похуже.
Было уже поздно, но никто не покидал школы. Учащиеся бродили по коридорам и комнатам, улыбающиеся, отзывчивые, будто хмельные от радости.
Этот вечер мне запомнился навсегда.
Секретарша Галя нашла меня в зале и, ничего не объясняя, увела в боковую комнату. Я увидел там Бархатова, Столярова и кинорежиссера Григория Порогова. Михаил Михайлович встретил меня следующим известием:
— Видишь, как у нас: не успел поступить в школу, а тебя уж и нарасхват!.. Понравился ты Григорию Ивановичу, хочет тебя снимать чуть ли не в главной роли. Да!.. Вот как, милый! — Я схватился за спинку стула и замер. — Ты недоволен? — Михаил Михайлович засмеялся, озираясь на Порогова, потом вынул из жилетного кармана коробочку, высыпал на ладонь несколько белых крупинок и ловко слизнул их языком — больную печень он лечил гомеопатическими средствами.
Один за другим вошли Леонтий Широков, Нина Сокол, Сердобинский, Максим Фролов и Мамакин…
Порогов усадил нас на диван, сам, придвинув стул, сел напротив. Чуть запрокинутая голова и взгляд из-под очков придавали его облику задорный, даже чопорный вид — не подступись. Я с жадным вниманием приглядывался к знаменитому Порогову — много россказней ходило о нем… Все фильмы его я знал. Он был сдержан с нами, рассказал, что начинает снимать фильм из эпохи гражданской войны на юге, вручил нам сценарий и попросил побыстрее прочесть.
— Обратите внимание на роль Васи Грачика, — сказал он мне. — Это ординарец командира отряда, лихой парень, кавалерист, пулеметчик. На роль командира мы пригласили вашего учителя Николая Сергеевича…
— Вы думаете, я подойду? — Я еще не верил в свое счастье; так должно было случиться, я был в этом уверен, но что так скоро — не ожидал.
— Будем пробовать, — отрывисто бросил Порогов и опять, как тогда, на приемных испытаниях, почему-то потрогал мои волосы.
По домам в этот вечер мы не пошли, остались читать сценарий «Партизанские ночи». События в нем развивались стремительно, с неожиданными поворотами, столкновения людей были бурными, горячими. Перед глазами все явственнее рисовались герои будущего фильма. Я уже не был самим собой, а Васей Грачиком, веселым и отважным бойцом-песенником, любимцем отряда. Подумать только! То, о чем робко мечтал я в темных залах кинотеатров, становилось явью.
Вот захватило дух от бешеной скачки — Вася Грачик несется в атаку; вот он летит на своем скакуне по горной дороге с донесением в штаб; вот, бесшабашный, влюбленный, примчался в село, к черноокой девушке Оксане, взмахнул ее к себе на седло и ускакал в отряд. Встали оба, красивые и молодые, перед командиром: «Жить друг без друга не можем». Вот Вася залег в цепи бойцов — руки прикипели к пулемету — и с веселой яростью, с шуточками поливает свинцом немецких солдат; а вот он, суровый, самозабвенный, бросается впереди командира, грудью закрывая его от предательской пули; тяжело раненный, он прощается с жизнью, с миром; но невеста его, Оксана, отважная разведчица, повелевает ему: «Не смей умирать, ты должен жить!»; и смерть, побежденная любовью, отступает, Вася остается жить.
Слушая эту сцену, Нина плакала…
Леонтий Широков одобрительно крякал, когда Михайло Кавардак, здоровенный детина, которого он должен играть, бушевал, врываясь в гущу врагов, разил направо и налево; в схватке с белогвардейским офицером — с Сердобинским — на узеньком мостике он приподнимает его над головой своей и низвергает вниз, в кипящую стремнину реки.
— Вот это по-моему! — отозвался Леонтий. — Держись, Сердобинский! Я брякну тебя с удовольствием!
Сценарий окончился. Свет настольной лампы растворился в синих рассветных тенях — ночь пролетела.
— Ну, Ракитин, отхватил ты ролищу! — прогремел Широков, нарушая тишину, и встал, с хрустом потянулся, громоздкий и добродушный. — Даже завидно…
— Погоди завидовать, — сказал я. — Может, подразнят только, а дадут другому…
— А ты не уступай. — Сердобинский во всем был осведомлен. — За такую роль нужно драться! Я бы костьми лег, а не упустил бы ее. И сыграл бы.
— Уж ты бы сыграл! — хмыкнул Мамакин. — Сиди уж… Позы в тебе много и лоску. Для белогвардейского офицера как раз под стать.
Нина погасила лампу.
— Нет, ребята, что вы там ни говорите, а Дима будто родился для этой роли.
— Конечно, — подхватил Сердобинский не без ехидства. — Ты — Оксана, он — Грачик. Свою любовь перенесете на экран в новом качестве, с романтикой. Очень мило! А бывает и наоборот — с экрана в жизнь. Я знавал и такие случаи…
Я с угрозой шагнул к Сердобинскому, он, отступая за кресло, захохотал.
— Ты сердишься, Гораций! Может быть, не веришь? Я приведу факты. Например, Серафима Казанцева, твой кумир, бросила мужа, инженера, подцепила Порогова. Что ее в нем прельстило? Уж, конечно, не красота. Нет!.. Она умная женщина и у нее дальний прицел: с ним она обеспечена ролями, а с ролями приходят и ордена, и звания, и все прочее…
О Серафиме Владимировне говорили нехорошо и, что обиднее всего, несправедливо; ей завидовали, а у зависти на палитре одна лишь краска — черная; Казанцевой не прощали ее талантливости. Неприятно, горько мне было слушать сплетни, они омрачали то светлое и чистое, что было связано у меня с образом этой женщины…
Сердобинский не унимался:
— Если бы я был режиссером, я тоже снимал бы свою жену. Жди, когда ее кто-нибудь другой позовет — картин-то нет. А тут своя рука владыка. И в этой картине Казанцева будет играть врача, жену командира отряда… И сыграет — не подкопаешься!
Нина зябко, болезненно поежилась:
— Почему так много злых людей? Они отыскивают в человеке только скверное, принижающее его. А если итого нет, то навязывают. Над неудачами злорадствуют, хихикают… Минуту назад было хорошее настроение, и вот уже испорчено… — Она повязала голову косынкой и отошла к окошку, огорченная. Сердобинский недоуменно пожал плечами: