В это время могучий вой моторов как бы смял гул в русле улицы — над самыми крышами прошли самолеты, выбросили пачки приветственных листовок; белые листки заколебались в воздухе, медленно опускаясь вниз; мостовая сразу стала пестрой.
Когда открытая машина поравнялась с нами, большая группа юношей и девушек, сильно надавив на цепь милиционеров, прорвала ее и устремилась навстречу Чкалову. Летчик сбросил на колени охапку цветов, всем корпусом повернулся к нам, чуть перевесившись через край машины; он схватил руку Сани Кочевого и сжал ее.
Я много раз видел Чкалова на портретах; его лицо выглядело всегда мужественным, неукротимым, будто смело высеченным из камня; большие глаза, распахнутые настежь, казалось, вбирали мир во всей его полноте. Сейчас же он был другим, растроганным и даже растерянным, подбородок чуть вздрагивал от сдерживаемой радости, прядь волос упала на лоб — он откидывал ее назад, а она опять опускалась, — галстук немного сдвинулся в сторону; во всем его облике было что-то доброе, свойское и непостижимо широкое, вольное… Он точно обнял меня своим взором и спросил — это была, видимо, первая попавшаяся фраза:
— Откуда родом?
— Волжане мы! — крикнул я, волнуясь, не отрывая от него взгляда.
Чкалов засмеялся и одобрительно закивал головой — дескать, держитесь, земляки! А на его руку уже легло множество других, сплелись в один крепкий клубок.
Какая-то девушка в белом платье подлетела к Валерию Павловичу, порывисто обвила его шею руками и поцеловала в щеку. Чкалов хотел ответить ей поцелуем, но она уже отстранилась, и он чмокнул воздух, а глаза вдруг блеснули от навернувшихся слез.
Все это продолжалось недолго, нас все более оттесняла другая толпа ребят; заверещали милицейские свистки. Мы отстали. Машины уходили все дальше и дальше по дороге, усыпанной цветами и листовками. Стоявшие по сторонам люди восторженно рукоплескали, махали кепками и косынками, кричали…
Я оглянулся назад, народ уже запрудил улицу. Девушка в белом все еще стояла на мостовой, тоненькая, настороженная, на матовом лице пылали большие немигающие глаза.
— Это же Нина, — удивился Саня, указывая на девушку. — Нина Сокол. Я говорил вам про нее, когда вернулся из Москвы в школу, помните? Это она водила меня по театрам…
Он направился к ней, но девушка, как бы очнувшись, рванулась, точно спугнутая птица, и пропала в толпе.
Машины с летчиками уже скрылись. От площади Маяковского рокотом отдаленного прибоя доносился слитный гул голосов.
— Давайте-ка выбираться отсюда, я взмок, — проговорил Никита, сворачивая в переулок.
Выйдя на Садовое кольцо, мы долго шли молча, тишина улицы успокаивала.
— В Кремль, наверно, поехали… — сказал я, потрясенный этой встречей. — Эх, какие люди!.. Ну и слава, ай-ай! Да какая там слава — триумф! Вот такую бы заиметь…
Саня недоуменно пожал плечами — ничего не понял! — а Никита засмеялся, подтолкнув меня локтем:
— Что, братец, под ложечкой засосало? Теперь зависть изгложет тебя вконец — прощай. — И, видя, что я не поддаюсь на его шутку, сузил синие глаза и сказал почему-то раздраженно: — Такая слава не валяется под ногами. Читал, как они летели? Тьма кромешная, вьюги, обледенение, циклоны разные — будто вся природа ополчилась на них: что это, дескать, за смельчаки такие выискались! Дышать нечем было. У Чкалова ноги судорога сводила, кровь носом шла… Да и вообще отважиться надо — взять да и махнуть в такую даль! Учеба, тренировка… А какая спайка — железная! — Никита покосился на меня. — Вот чему нам стоит завидовать…
— Да, конечно, — согласился я нехотя. — Как они готовились, этого мы не видели. А вот триумф их видели. Черт знает какая мощь, даже страшно… — И подумал: «Все заложено в самом человеке, все возможное и невозможное. Вот он, Чкалов, захотел и сделал. Никто его за уши не тянул, сам ко всему пробивался. Поэтому он и гордый такой…» Моя поездка в деревню показалась мне совсем никчемной, а мое поведение там жалким. Не с этого надо начинать. Главное — накопить мужества, выбрать цель и уж тогда действовать со всей решимостью… Что ж, мужество найдется, да и цель теперь есть…
Незаметно мы приблизились к военкомату — конечному пункту нашего сегодняшнего похода. У подъезда остановились в нерешительности. Руки Сани против воли его пришли в движение — то застегивали и расстегивали пуговицы рубашки, то складывались на груди, то прятались в карманы брюк, ерошили волосы — он пытался скрыть свое смятение. Никита вытирал платком шею, не торопился, как бы изучая нас.
— Идем, что ли? — Я и сам волновался не меньше Сани. — Или вы на попятную?
— Пошли. Я согласен, — отозвался Саня без особого порыва.
Никита докурил папиросу и щелчком стрельнул окурком в урну, не попав в нее.
— Решили — так решили, отступать не пристало, — сказал он и подтянул ремень брюк. — Документы при вас? Ну, пошли…
Мы поднялись по ступенькам и молча вошли в здание.
…Год назад радио оповестило мир о фашистском мятеже в Испании. Гитлер и Муссолини бросили туда вооруженные отряды — артиллерия сносила хижины крестьян, танки уничтожали посевы, сады, виноградники, авиация разрушала города.
Сражения, которые вели стотысячные армии на огромной протяженности фронта, потрясали воображение моих сверстников.
Лучшие люди земли встали на сторону испанских республиканцев. Звал страстный голос Пассионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
Перед глазами возникали образы из прочитанных книг: английский поэт Байрон, сражающийся на баррикадах за свободу греческого народа против турецкого ига; герой Парижской Коммуны польский генерал Домбровский; воины немецкого батальона имени Тельмана; итальянские гарибальдисты… Горели, низвергаясь, фашистские самолеты, сбитые советскими летчиками-добровольцами, лопалась броня вражеских танков от прямых, попаданий танкистов. «Не боимся, презираем, обвиняем и уничтожим тебя, фашизм!» — повторяли мы слова советского писателя, сказанные им в Мадриде. Как можно было сдержать себя — надо было немедленно отправляться в Испанию добровольцем!
Мне уже виделся эшелон, мчащийся через границы в далекую страну. «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Рисовались незнакомые берега, вооруженные люди, тревоги, взрывы, атаки… Героическая боевая жизнь. Под стать корчагинской!..
Собравшись втроем — Никита, Саня и я, — мы обсуждали мое предложение. Никита согласился сразу:
«Что ж, можно и в Испанию… Посмотрим, на что годимся».
Кочевой колебался: в этом году он перейдет в консерваторию, сбудется его мечта, а уехать — расстаться с учебой, со скрипкой… Но я настойчиво убеждал его в том, что наше место там, среди сражающихся, мы не имеем права сидеть сложа руки, когда фашизм душит народ, гибнут люди…
«Ты думаешь, у меня мечты нет? Есть! Но мы обязаны жертвовать ради главного. А главное сейчас там, в Испании… А музыка от тебя не уйдет, Саня.. Ты будешь писать оттуда боевые очерки в газеты…»
Саня Кочевой не устоял…
И вот мы в военкомате. С уверенностью, что никто не в силах противостоять нашему стремлению, мы вошли в первую же комнату и увидели лейтенанта, худого, рыжего и длинноносого, с круглой плешинкой на макушке. Он сидел за столом, заваленным бумагами, и рылся в картотеке. Не отрывая рук от карточек, он повернулся к нам и сердито спросил:
— Что надо?
— Мы хотим поехать в Испанию добровольцами, — сказал я как можно громче и отчетливее, чтобы он, кой грех, не уловил в моем голосе нерешительности.
Слова эти будто укололи лейтенанта. Он отшвырнул от себя ящик с карточками, вскочил и, наступая на нас закричал, багровея и жестикулируя:
— В Испанию? Никаких Испании! Слышите? Убирайтесь отсюда, не мешайте работать!
Вот так прием! Саня растерянно замигал и с опаской попятился к выходу. А Никита придвинулся к лейтенанту и глухо, но твердо проговорил:
— Мы не в гости к вам напрашиваемся. Понятно? Вас посадили тут не для того, чтобы кричать на нас.
— Работать не даете, черт вас возьми! — Лейтенант чуть понизил тон. — Пачками ходите — весь год, каждый день. Точно помешались все на этой Испании. Молоко на губах не обсохло, а спасителями себя возомнили! Как будто без вас там не обойдутся.