День проходил в работе незаметно. Но с наступлением вечера начинались мои мучения — я не знал, куда себя девать.

С Саней Кочевым встречались редко — у него были свои дела, свой круг знакомых. А ребята с нашего двора меня удивляли. Придя с работы, эти здоровенные верзилы лазили по крышам дровяных сараев, махали шестами с тряпками на концах и свистели. Над их головами кружилась реденькая стайка голубей; птицам, должно быть, бесприютно было в пасмурном небе, они пытались сесть на конёк, но их спугивали и заставляли летать. В сумерки ребята эти вставали во дворе в кружок и ногой подкидывали медный пятак; кто дольше не даст пятаку упасть на землю, тот победитель. С наступлением же темноты они все принаряжались — сапожки с голенищами в гармошку, брюки с напуском, жилетка под коротеньким до поясницы пиджачком, затылки у всех подбриты, точно у запорожцев. Кучкой стояли они у ворот, задирали прохожих и смеялись, иногда пели под гитару свои, особые песни.

Неужели среди них нет комсомольцев? Я не представлял ребят «беспартийными» в таком возрасте.

Я записался в библиотеку и по-прежнему не пропускал ни одной кинокартины.

Кинотеатры являлись для меня и для многих моих ровесников как бы университетами. «Зори Парижа», «Юность Максима», «Мы — из Кронштадта», «Тринадцать», «Депутат Балтики»… Мы старались подражать героям фильмов, они учили нас мужеству, благородству, беззаветной преданности народу. После каждого сеанса я ходил, точно околдованный. Однажды вечером, просмотрев, быть может, двадцатый раз «Чапаева», я влетел в кухню, встал перед Павлой Алексеевной этаким фертом и спросил голосом Василия Ивановича:

— А винтовка твоя — где?

Павла Алексеевна с опаской отступила от меня:

— Что ты, Митенька, господь с тобой?..

— Найди, — сказал я, повернулся и гоголем вышел на крыльцо, по перилам лихо съехал во двор.

Но свободное время все равно оставалось и угнетало меня так, что порой хотелось плакать. Я даже раскаивался, что приехал сюда.

Учиться бы поступить, да некуда — в неурочную пору прибыл, прием везде закончен. Я закидал письмами Никиту: изнывая от тоски, я расписывал ему, какая Москва замечательная и веселая и как ей необходим Никита — она без него просто не может жить!

Как-то раз вечером, когда я, расхаживая по кухне, декламировал «Демона»: «И для тебя с звезды восточной сорву венец я золотой…» — Павла Алексеевна, сощуренно глядя на меня, вздохнула с материнским сочувствием:

— Зря время тратишь, Митенька. Шел бы ты заниматься. Нынче проходила по улице Разина, там есть курсы шоферов, сейчас как раз принимают… В жизни лишняя профессия не тягость…

Я засмеялся, как над чудачеством — тоже мне образование! — и с пафосом прочитал, обращаясь к ней: «Лучом румяного заката твой стан как лентой обовью…» Но позже, поразмыслив наедине, я все же поехал на улицу Разина — пусть хоть эти курсы, лишь бы время не пропадало даром.

Странную шутку иногда играет с человеком судьба. Мечтал ли я когда стать шофером? А вот пришлось: летом я расстался со сварщиком и сел за руль грузовика.

На этом грузовике я и прикатил на Курский вокзал встречать Никиту Доброва — мои письма все-таки подействовали. Когда я подвел его к машине, он насмешливо спросил:

— Что это за колымага? — И, узнав, что я шофер, усмехнулся не то одобрительно, не то осуждающе. — Ты, братец, как циркач-трансформатор: то в одном виде, то в другом. — Стукнул носком сапога по баллону, сказал: — Ну, вези.

Немного волнуясь, точно держа экзамен по вождению, я погнал «полуторку» по всему Садовому кольцу, чтобы показать Никите город. Чуть прищурясь, он внимательно, но без удивления поглядывал на людей, на дома, на вереницы автомобилей. Он заметно возмужал, лицо выглядело грубоватым, но приятным, а в очертании рта появилось что-то непреклонное.

Недели две Никита жил у меня, потом поступил в кузнечный цех автозавода имени Сталина и перебрался в общежитие; с осени он стал посещать вечерний автомеханический институт, а я — курсы по подготовке в вуз при строительном институте.

Год пролетел стремительно. Целыми днями разъезжал я на своей машине с белой полосой по борту наискосок — развозил пачки газет, книги, письма, посылки… И чем больше я колесил по Москве, заглядывая во все отдаленные уголки, чем больше я узнавал ее, тем сильнее привязывался к ней, все глубже и серьезнее понимая, что для меня нет на земле места дороже и выше, чем Москва.

Тот день, 26 июля 1937 года, был обжигающе жарким; солнце, как бы навсегда застывшее в зените, накалило город, и все — каменные стены, чугунные ограды, крыши и самый воздух, густой и горький от машинного перегара, — дышало зноем; каблучки женских туфель вдавливались в мягкий, как тесто, асфальт; мостовые, политые дворниками в белых фартуках, курились паром; люди на улицах теснились на теневой стороне.

Мы сговорились встретиться на Манежной площади. Выйдя из метро, я сразу же увидел Саню Кочевого. Он стоял, облокотясь о прохладную мраморную колонну, и что-то читал.

— От кого письмо? — спросил я подходя.

Саня чуть вздрогнул и поспешно спрятал в карман исписанные листочки:

— Так… От знакомого одного…

— Может быть, от знакомой?

Саня застенчиво прикрыл глаза длинными ресницами.

— Откуда она у меня?.. Вон Никита идет.

Никита издали кивнул головой; завернув к палатке, выпил два стакана воды и неторопливо приблизился к нам. Я заметил ему с насмешкой:

— Не спешишь…

— Спешат только слуги. Сядем в троллейбус?

— Что ты! — воскликнул я почти с испугом. — Пешком пойдем. Такой день…

Мы пересекли площадь и стали подниматься вверх по улице Горького. Здесь было по-праздничному оживленно и шумно — казалось, весь город высыпал сюда. А из боковых улиц, из переулков и с бульваров вливались все новые и новые потоки людей.

За Пушкинской площадью приходилось уже проталкиваться сквозь плотную толпу… Всюду, куда ни взглянешь, — веселая толчея, пестрота костюмов, цветы, улыбающиеся лица, глаза, ожидающе устремленные в сторону Маяковской. На плечах отцов сидели детишки…

Движение транспорта прекратилось; цепочки милиционеров в бело-снежных гимнастерках протянулись от Красной площади до Белорусского вокзала, освобождая проезжую часть магистрали.

Москва встречала героев — Чкалова и его друзей. Совершив перелет из Москвы в Америку, летчики возвращались на родину.

Мы пробрались ближе к Белорусскому вокзалу. Оцепленная милицией, площадь была пустынна. Люди заглядывали через головы впереди стоящих, переговаривались:

— Когда приходит поезд?

— Специальным, небось, едут, без расписания…

— Кажется, подошел. Слышите гудок?

Но гудка не было слышно. На какой-то момент внезапно наступила тишина, затем толпа нетерпеливо заволновалась, задвигалась. И кто-то крикнул пронзительно и восторженно:

— Приехали! Идут, идут… Эх, мать честная!! Вон они… Глядите!..

Я всполошенно озирался на взбудораженные людские толпы, сомкнувшиеся по обеим сторонам улицы, и в голове проносились обжигающие мысли: вся Москва, да что Москва — весь мир повторяет сейчас одно имя: Чкалов. С напряженным вниманием следили все за стремительным рывком на тысячи километров: только бы не подвели моторы, выдержал самолет, а цели они достигнут. И достигли!

Саня был выше многих; вставая на цыпочках и вытягивая шею, он с жадным любопытством глядел в сторону вокзала.

— На трибуну поднимаются, — извещал он кратко. — Вон он, Чкалов, с цветами…

Понеслись оглушительные, усиленные репродукторами, неразборчивые звуки — начался митинг. Через некоторое время все опять смолкло.

— По машинам садятся. — Саня стиснул мне руку выше локтя. — Едут!

Народ рванулся навстречу летчикам, но ряды милиции оказались крепкими — не пустили. Машин пока не видно, но по взмахам букетов цветов и рук заметно было, как они приближались.

Многие цветы не достигали летчиков и падали на асфальт.