— Я предупреждал тебя, что с Яякиным тебе не по пути, — заметил я. — У тебя своя дорога.

Широков как будто не расслышал моих слов, думая вслух.

— А бывает, что и поздно. Возвращаться поздно, слишком далеко зашел…

— Ты бы вот все это и рассказал Николаю Сергеевичу, — подсказал я ему.

— А что? И расскажу. — Леонтий был полон решимости. — Расскажу и слово дам. А слово я держать умею.

Широков привязался к Столярову, приходил к нему домой советоваться по каждой роли или эпизоду или просто так, посидеть…

Вот и сегодня ему надо было просить совета у Николая Сергеевича: он уже снимается в картине, а его «сватают» на роль во вторую — соглашаться или нет, потому что роль «так себе». Леонтий кивнул мне головой и вопрошающе взглянул на Николая Сергеевича.

— Ты что, Леонтий? — спросил Столяров.

Леонтий, чуть сгорбившись, робко потоптался у двери, точно боясь переступить порог, тронул нос согнутым пальцем и попросил сдержанным баском:

— Я на два слова…

— Знаю я твои «два слова», — сказал Николай Сергеевич и положил руку на завязанное горло. — Устал я сегодня. Говорил много, Ракитин вот пришел.

— Я не гордый, Николай Сергеевич, — усмехнулся Леонтий. — Я и в другой раз зайду.

Столяров молча улыбнулся ему.

Мы вышли вместе. Был уже вечер, в пролеты между крышами домов виднелось майское небо, густо-синее и чистое; огни еще не зажглись, и сумерки тоже казались синими. Некоторое время шли молча, потом Леонтий спросил:

— Зачем ты к нему приходил?

— Да так… — пробурчал я. Настоящую причину моего визита открывать не хотелось.

— Секретничаешь, значит? Ну-ну… — Леонтий мерил переулок размашистыми шагами; он ободряюще улыбнулся и похлопал меня по плечу: — Ничего, старик, не печалься, все утрясется. С кем не случается такое… Помни: что бы ни случилось, все к лучшему…

Я воспринял его сочувствие настороженно: «Неужели он узнал о моем решении? Я ни с кем еще не делился этим, кроме Столярова…»

— Что ты имеешь в виду? — спросил я с подозрением.

— Твои дела. Сердечные, конечно. С Ниной так и не встречаешься? Жаль.

— Чего тебе жаль?

— Жаль, что я не нравлюсь ей, — лучшей мне не сыскать. Замечательное существо она!

«Так вот он о чем, — успокоился я усмехаясь. — Странно: все считают своим долгом расхваливать мне Нину — Никита, Леонтий, Саня, как будто я меньше их знаю, какая она».

— А с Тайнинской, выходит, врозь теперь?

Я приостановился и спросил придирчиво:

— Почему врозь?

— А разве нет?

— Если ты два раза встретил ее с Сердобинским, то и вывод готов — врозь? Кокетство и каприз, больше ничего. Ты же ее знаешь.

Леонтий удивленно и протяжно свистнул:

— Вот оно что!.. А я-то думал…

Выйдя на улицу Горького, он взглянул вдоль нее в сторону Кремля, потом, обнимая меня, улыбнулся загадочно:

— Вечер как по заказу. Прогуляемся, старик. Я обещал зайти к одной знакомой, проводи меня.

Мы не спеша стали спускаться к Манежной площади.

— Я где-то вычитал, — обратился ко мне Леонтий, — что по этой улице любил ходить Маяковский. Знаешь, как он шел? Вот так, посмотри, — как хозяин. — Леонтий зажал в углу рта папиросу, чуть-чуть сдвинул на бровь шляпу, расстегнул пиджак, сунул руку в карман брюк, хворостинка заменила трость, и, огромный, мрачноватый, начал «ветры улиц взмахами шагов мять». Пересекая Советскую площадь, он покосился вправо и проворчал добродушно и строго: — «Сидите, не совейте в моем Моссовете…»

Я остановился изумленный — до чего похож! Таким, должно быть, и был Маяковский. Мужественный и страстный образ поэта ни на минуту не покидал Леонтия… Выпадет ли когда-нибудь на его долю счастье предстать перед народом в образе великого поэта?..

Зажглись фонари, улица как бы очнулась от печальной сумеречной задумчивости, и сразу стало видно, что вокруг полно оживленных и веселых людей. В ту весну Москва веселилась бурно и самозабвенно. В праздничные вечера небо озарялось фиолетовыми дрожащими полосами прожекторов; на площади Маяковского, на Пушкинской, на Манежной играли духовые оркестры, и толпы людей танцевали, кружась и напевая; на деревянных помостах пели и плясали женщины в старинных цветастых сарафанах; в парках устраивались карнавалы с фейерверками, и молодежь беспечно шумела до рассвета; рестораны и кафе были переполнены; из раскрытых окон квартир неслись звуки патефонов и возбужденных голосов… Плескалась и лилась через край радость — от полноты чувств, от довольства жизнью. Казалось, не будет конца этому празднику…

Мы с трудом пробились сквозь толкающуюся в танце смеющуюся толпу и, обойдя Исторический музей, прошли на улицу Двадцать пятого Октября. В одном из переулков Леонтий остановился у подъезда, и только тогда я заметил, что мы находимся у дома Ирины Тайнинской.

— Зачем ты привел меня сюда? — спросил я с тревогой и недоумением. Широков засмеялся:

— Здесь нынче ребята собираются. Пойдем и мы, старик, повеселимся. Твое появление для нее — сюрприз. И у нее, я знаю, для тебя сюрпризик приготовлен…

Я давно не видел Ирину — мы готовились к экзаменам и в школе появлялись в разное время — и сейчас почувствовал, что сильно соскучился по ней. Ведь стоит ей только засмеяться, зазвенеть, и всяческая грусть-тоска прочь! Но что такое? Сердце застучало гулко, отрывисто и больно, и чувство, похожее на отчаяние и усталость, охватило меня. Лестница, на которую я так часто взлетал одним махом, показалась мне неприступной. Подниматься не было сил. Я встал, навалившись на перила.

— Идем, идем, — тянул меня Леонтий, не замечая или не желая замечать моего угнетенного состояния. — Назовем этот вечер вечером твоего вытрезвления и прозрения!..

Коридор был пуст, отворенная дверь квартиры была завешена тяжелой портьерой, и нас, вошедших бесшумно, заметили не сразу. Я еще не догадывался о случившемся… Прежде всего мне бросился в глаза Сердобинский в ярко-желтой рубашке; он сидел за пианино и играл. А поодаль стояла Ирина в белом до полу платье, с красным цветком в пышных золотистых волосах, удивительно красивая в тот момент. Она медленно, нараспев читала стихи, которые очень любила, и мягкие, чуть грустные звуки музыки вторили ее голосу. Гости сидели за столом не шевелясь, будто завороженные этими звуками и этим голосом.

почти пела Ирина; и глаза ее, обращенные к окну, что-то искали, о чем-то сожалели, а мелодия, подчеркивая голос, углубляла чувства…

Она замолчала, коснулась рукой цветка в волосах и улыбнулась.

Выждав немного, Ирина качнула головой и опять улыбнулась с грустью; потом, с обречением разведя руками, прочитала: