Так-то, за страхом — радость. Говорит Ясновельможный Посол: «Слава Богу, что так все завершилось, а вины в том ничьей нету, разве что жеребцов да форейтеров… потому что, когда жеребцы кусаться начали, у форейтеров собаки сорвались и на юношу кинулись, коего беспокойство об Отце своем до укрытия в кустах этих и привело. Вот, стало быть, господа мои хорошие, Дамы прекрасные, видеть вы могли явный знак Милости Божией, которая Отцу сына возвернула. Взгляните на эти рощи! Взгляните на травы, на кусты, на Природу всю, которая под небес громадой возлежит, и взгляните ж, как Поляк перед всем мирозданьем спасителя Сына своего прощает! Милость Божья! Благорасположенность природы всей! О, ибо дело верное, самовернейшее, что Поляк Богу и Природе мил Добродетелями своими, а главное — этим Рыцарством своим, Отвагою своею, Благородством своим, Благочестием и Доверчивостью своими! Взгляните ж на рощи сии! Взгляните ж на всю Природу! И взгляните ж на нас, Поляков, аминь, аминь, аминь». Тогда все «Viva Polonia Martir» воскликнули.

Я пал на колени. А тут Гонзаль как на середину вышел да Шляпу лихо заломил, от чего кони опять всполошились, он однако ж на коней внимания не обращая, так говорит: «Великая, неизмеримая в том Честь для меня, что я с человеком таким достойным поляком мог в поединке сойтись, ибо, Ясновельможный Пане, от стыда этого пусть меня Господь Бог спасает, чтобы я когда вызов чей не принял, и ужо я в таком разе никогда не уклонюсь, и меня Найдет тот, кто Ищет; потому что так я понимаю: нету для Мужчины большего сокровища, как безупречная Честь Имени его. Коль скоро за дело Спасенья от Собак Сына Его Милости сей достойный Противник меня в Друзьях иметь желает, я и от Дружбы, конечное дело, не уклонюсь, Другом, Братом его желаю быть на вечные времена. И тоже так думаю, что и он мне в милости своей не откажет, и приглашение гостем в дом мой примет, и для Выпития за дружбу сию вместе с Сыном своим в дом мой прибудет, где мы и выпьем!» Тут все начали кричать и ликовать, здесь обнимаются, там — целуются, и Гонзаль снова в объятия заключал: сначала Томаша, после — Сына его. Так и закончилась Дуэль.

*

Тяжела Гора моя в пустоте дороги моей и в Поле моем, но Пустом, Пустом, как будто ничего там и не было. Итак, после всего этого вместе с Томашем в экипаже Гонзаля во дворец его еду, да только не к тому дворцу, что в городе был, а к Эстансии, что в двух или трех милях. За нами на бричке Гонзаль с Игнатием едут. Едем мы, значит, по этой дороге, как под Гору, а там — дома, постройки, заборов много, трава, деревца фруктовые; и едем, а там, — собаки, куры, иногда, кошка, дети играют, да люди вертятся; и кони тянут повозку, едем довольно быстро, но Пусто, Глухо. Томаш молчал, молчал и я. Вдруг как схватит он меня за руку: «Скажи же ты мне, может не ехать… зачем нам ехать туда? Так-то оно вроде все как бы в порядке, вроде как бы Человек этот достойно себя показал и Сына моего от верной смерти спас, да только что-то мне не по сердцу приглашенье его… Ой, не поедем лучше!..» Так он мне говорит, но пусты слова его! Тогда говорю я: «Не езди! Если не хочешь, не езди. Не езди лучше… Или не видишь, что он не для тебя, а для себя Сына спас? Несчастный же ты Человек, зачем же ты прямо в дом его Сына своего везешь… лучше бы ты Игната из брички забрал и бежал прочь, как от Чумы!» Так я ему ответил, но Пустым ответ был, Пустым, ибо хотя для облегчения совести моей отягощенной говорил я, да только знал, что совет мой лишь обратный результат даст, и всякой бегства возможности его лишит.

Он же хлыст схватил и коней им оходил, а те — рванули! «Но, но, — крикнул, — а хоть бы и так было как ты говоришь, не стану я с Игнатом от него бежать, ибо Игнат мой не таков, чтоб обольщений его бояться!» А сам хлыстом коней бьет, а те — вскачь, я же для очистки совести моей продолжаю: «Уходи лучше, не заводи Игната в силки его…»

Через два часа мы к воротам большого сада подъехали, что посреди безграничных Пампы равнин плюмажем пальм, баобабов, орхидей выстреливал. А когда ворота открылись, аллея перед нами предстала сумрачная, душная, ко Дворцу вела обильно золоченому, Мавританской или Ронессансной, Готической да и Романской архитектуры, в дрожании колибри, мух больших золотистых, бабочек разноцветных, попугаев разнообразных. Говорит Гонзаль:

— Ну, вот мы и дома! Добро пожаловать! Добро пожаловать!

*

И давай нам до земли кланяться, в дом нас вводить! Я смутился, да и Томаш с Сыном тоже смутились, видя Салонов, Залов больших шик: Плафоны, Паркеты, Алебастры да Панели Деревянные, а также — Эркеры, Колонны, Картины, Статуи, и дальше — Амурчики, Трапезные, Пилястры, Дранировки, Ковры, и — Пальмы и Вазы такие, Вазы сякие, Ажурные, хрустальные, яшмовые, черпаки, корзиночки палисандровые, лари-ларчики венецианские, а то и флорентийские, а также — литая филигрань. И одно возле другого понапихано, нагромождено так, что не приведи Господь, что голова кругом идет: потому что там Амурчик подле Химеры, тут на кресле — Мадонна, а там на кушаке Ваза, и одно — под столом, а другое — за Вазоном цветочным, там снова Колонна неизвестно откуда и зачем, а подле нее — Щит, а может и Блюдо. Во всяком случае, видя Тицианов, Рафаэлей, Мурильев картины, да и другие незаурядные искусства шедевры, мы с уваженьем все это осматривали; я, значит, говорю: «Сокровища это, сокровища!» «Да, сокровища, — отвечает он, — и именно потому я, средств не жалея, все закупил и тут в кучу собрал, чтоб все это немного Подешевело. И впрямь: Шедевры эти, Картины, Статуи, вместе здесь сокрытые, одно от другого дешевело из-за избытка своего, и такими дешевыми сделались, что я эту Вазу разбить могу (и Вазу Персидскую астраханскую майоликовую бледно-зеленую ажурную ногою с подставки спихнул, так что Ваза эта на тысячу кусочков разлетелась). Однако прошу Господ дорогих перекусить слегка!» А пес тебя дери! Дери……. А тут как раз песик маленький залою бежит, Болонский песик, хоть, видать, с пуделем помесь: хвост — пуделя, а шерсть — фокстерьера. Тут же и Мажордом прилетел, которому Гонзаль отдал приказание стол накрыть, ибо это, говорит, наилюбезнейшие Друзья — Братья мои! А говоря это, Пану Томашу в объятия снова упал, потом меня обнял, а потом и Игнатия.

Но говорит Томаш: «Чтой-то собаки здесь грызутся». И точно: две собачонки, одна из которых Куцый Пекинес, но с хвостом пышным, вторая же — Овчарка (но хвост у ней как будто крысий, а морда — бульдожья) вместе через комнату, друг друга кусая, пробежали. Гонзаль воскликнул: «Ой, грызутся-кусаются! Ой, как славно грызутся, смотри ж, Пан Благодетель, как эта Мадонна того Дракона китайского-индийского кусает, а этот зеленый Ковер Персидский вот того Мурилью моего покусывает, а эти консольки — с теми статуями, черт бы их всех подрал, видать, клетки всем им придется справить, не то перегрызутся!» Тут он смехом взорвался и, схвативши хлыстик маленький, что на столе лежал, бить им Мебель начал, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе, не кусайся, знай место, знай место!» И, обрадованный, давай нас обнимать-целовать, главное же — Пана Томаша, хоть тоже и Игната. Скумекали мы, что грызне сей не одни лишь собаки причиною, но и мебель разнообразная, меж собой противуречная и разобщенная. Однако говорит Томаш: «А там — Библиотека».

И точно: в соседней комнате, большой, квадратной, книг, рукописей горы на полу, все навалено, как с телег сгружено, прямо под потолок горы высятся; а там, среди гор тех — ох и пропасти, уступы-выступы, овраги, осыпи, распадки, да и пыль-грязь такая, что аж в носу свербит. На горах сих, значит, очень худощавые Читатели восседали, которые и читали; а было их может семь, а может восемь. «Библиотека, — говорит Гонзаль, — библиотека, ох, сколько ж забот у меня с нею, наказанье Божье, ибо самые ценные да самые дорогие то произведения самых что ни на есть гениев, высшие достижения Человеческого духа, но что делать, коль Грызутся да Грызутся, да и дешевеют от избытка численности своей: слишком уж много, слишком много и что ни день, то все новые прибывают, а никто прочитать всего не может — слишком много, ах, слишком! Так вот я, милостивые государи, Читателей нанял и им прилично плачу, а то стыдно, что все так Нечитанным и лежит, но уж слишком много, никак прочитать всего не могут, хоть дни напролет все читают и читают. Хуже всего однако, что книги все друг с другом грызутся, грызутся и как собачки, видать, перегрызутся!» Я возьми да и спроси, ибо собачонка маленькая пробежала на волка похожая и на таксу: «А эта какой породы?» Ответствует: «То — собачки мои комнатные». В тот же миг Томаш другую собаку увидал, что в сенях лежала, и говорит: «Это, верно, Легавая будет, однако уши висят скверно: уши-то как у Хомяка». Ответил Гонзаль, что сука была Волкодава, которая в подвале с Хомяком, видать, сошлася, и хоть ее потом Легавый покрыл, она щенят с хомячьими ушами произвела. «Ату его, взять!» — крикнул он.