И точно: без особых трудностей вошел я в пансионат и комнатку ту нашел, а там вижу: голый на кровати лежит, сном объятый, и такая у него грудь, такие плечи, такие голова и ноги, что шельма, шельма, ах он шельма, Гонзаль! Лежит и дышит. Дыхание его мне какое-то облегченье принесло, но внезапно злость меня взяла, что я к нему ночью пришел, черт его знает зачем, с какой целью… и так сам себе говорю: «Ой, надо, надо молодых хорошо стеречь, да в строгости их держать! Что лежишь так, лодырь? Я бы тебя в Работу впряг! Послал бы что ль за чем! Сделать бы что-нибудь велел! Ох, и строго держать вас надо, не распускать, на работу, на Молитву хоть палкой гнать, чтоб Человеком стал…» Да только лежит, дышит. Говорю, стало быть: «Палкой бы хорошенько дать, чтоб повиновался беспрекословно, в добродетели рос, потому что, прости Господи, кверху брюхом лодырь лежит… И лежит. Лежит, а я стою, и сам не знаю, что мне делать, зачем я сюда пришел. Вот уж и уйти хотел, да только уйти не могу, потому что Лежит, а я не знаю, зачем я сюда пришел.
Вот так и Лежит. Тут беспокойство какое-то меня охватило, и я говорю, но не громко, а тихонько: «Пришел я сюда в беспокойстве за будущее Народа нашего, который Врагами так покорен, что у нас больше ничего, кроме Детей наших, не осталось. Чтоб Сыновья были Отцам да Отчизне верны! Говорю так, но в миг тот страх меня охватил, почему я говорю это и зачем говорю… Как Пусто тут! Так вдруг стало Пусто! Вдруг так Пусто как-то, как будто Ничего… как будто ничего не было… а только он здесь Лежит, лежит, лежит… Пусто во мне и пусто передо мною. И воскликнул я: «Все дышащее да хвалит Господа!»
Напрасно однако Бога-Отца имя, коль Сын передо мною, когда только Сын и ничего, кроме Сына! Сын, Сын! Пусть подыхает Отец! Сын без Отца. Сын Сам по себе, Сын, от Пут Освобожденный — вот это да, вот это я понимаю!
*
Назавтра ранним утром — Дуэль.
Когда мы приехали на условленный лужок, что неподалеку от реки, еще никого не было; а Томаш молитву читал; вскоре однако бричка с врачом прикатила; а там и Гонзаль — с шумом, с шиком, четверкой рысаков и с форейтором, а за экипажем его — Барон вместе с Пыцкалем на рослых караковых жеребцах, которые, шпорами осаждаемые и уздою сдерживаемые, скакали и храпели. Все были в сборе. Я с Бароном площадку размечать начал, но лягушку увидел и говорю Барону: «Лягушки здесь». Он отвечает: «Потому что сыро». Тут доктор Гарсия ко мне подошел и попросил не тянуть, ибо Цессия у него, а еще трамитация.
Был подан знак, и противники вышли на место. Пан Томаш скромно, тихо, Гонзаль же в шике и блеске всех одежд своих, а именно: Перевязь синего атласу, жилетка такая ж Атласная, но желто-Шафранная, на ней Кителек черный и такой же Полуфрачок, позументом тисненный, парадный, потом — пелерина двухцветная, а также шляпа Черная Мексиканская с полями широкими, очень широкими. Барон с Пыцкалем опять на Жеребцах были. Гонзаль шляпою помахал, кони захрапели. Пыцкаль ко мне галопом подлетел, коня осадил и мне пистолеты с коня подал; Путо снова шляпою помахал.
Томаш спокойно на месте своем стоит и ждет. Я пистолеты заряжаю… да пули-то — в рукав, в зарукавник. Ну значит, пистолет Томашу вручаю, да только пустой, другой такой же пустой пистолет Пыцкаль Гонзалю вручил. Когда мы в сторонку отошли, Барон скомандовал: «Огонь! Огонь!» …но крик его Пустой, ибо стволы пустые. Гонзаль, шляпою своею оземь ударивши, пистолет поднял и выстрелил. Гул по лужку раскатился, но Пусто. Воробьи, что в кустиках сидели, (потолще, чем у нас), всполошились, то же и корова.
Томаш, видя, что гонзалева пуля его миновала (да и не было ее), оружие свое поднял и долго-долго прицеливался: только не знал он, что прицеливание его Пустое. Целится, целится, стреляет, ну и что: пусто, пусто, и от его пальбы ничего, кроме гула. Тут и солнышко слегка взошло, пригревать стало (туман рассеялся), а тут из-за куста корова выходит; Гонзаль шляпою помахал; а издали, из-за кустов Кавалькада показалась, а впереди два Форейтора, у одного — две, а у другого — четыре борзых на постромке, следом за ними Дамы и Кавалеры пышной вереницею едут, разговоры разговаривают, песни распевают… и так проезжают, проезжают, первым же справа — Ясновельможный Посол в охотницком платье на жеребце большом, в яблоках, дальше — Советник, а рядом — Полковник. Едут, едут, как ни в чем не бывало, вроде как на зайца, хоть оно, сударь, пусто, ибо зайца тут нет… вот так, сударь, потихоньку и проезжают.
Мы же — на них уставились, а главное — Томаш. Однако ж проехали они, Тогда мы пистолеты давай заряжать, я пули в рукав, огонь, огонь. Гонзаль шляпой помахал, палит из пустого дула, но ничего; и Томаш оружие поднимает, целится, целится, целится… о, как он целится! О, как он Целится долго, долго, тщательно, да так старательно, так страшно целится, что хоть и Пусто Дуло, съежился, замер Путо, и уж мне самому начало казаться, что не может того быть, чтобы Смерть из Дула этого не вылетела. Грохот. И кроме звука, ничего. Гонзаль шляпою Большой Черной помахал, Пыцкаль, Барон коней так осадили, что те аж на задах присели, а ко мне доктор Гарсия подошел и просит, чтоб побыстрее, потому что Цессия у него.
В тот момент я чуть было за голову не схватился! Сразу вдруг мне ясно стало, что мы как в западню попали, и что тут никогда никакого конца быть не может и Дуэль эта бесконечна, ведь она до крови, а откуда ж крови взяться, если без пуль пистолеты? Вот он недосмотр наш, путаница, ошибка наша, что мы это при условий составление просмотрели!!! Ведь они так весь день и ночь и следующий день и дальше ночь и потом весь день щелкать могут, потому что я у них Пули всё в Рукав и огонь, огонь, и так без конца, без передыху! Боже, что ж сделать, что предпринять! Однако выстрелил Гонзаль! Стреляет и Томаш! И Кавалькада вдали, за кустами показалась, Дамы, стало быть, и Кавалеры, да и борзые, и едут тихонько рысцой или шагом; первым — Ясновельможный Посол, потом Советник с Полковником едут и едут, на зайца (хоть зайца нет) поехали…
Гонзаль шляпой помахал. Томаш пистолет к глазам поднял. О, как он целится! Боже, Боже, Боже, всею душою своею, изо всех сил своих, изо всей честности что ли своей… и бровь хмурит… и глаз щурит… да как Целит, как Целит, аж Смерть, Смерть, Смерть неминучая, кровавая, здесь Смерть, Кровь быть должна! Грохнуло. Ух, стукнуло. И стуком пустым он, видать, сам себя убивает. Помахал Путо черной шляпой. Опять Кавалькада появилась, на сей раз ближе, и как ни в чем не бывало, друг с другом разговаривают, беседу ведут, перекликаются, на зайца, на зайца едут! А тут пыцкалев жеребец того жеребца, на котором Барон сидел, за круп как укусит. За круп укусил! Барон его оходил, оходил его и Пыцкаль, Барон его, значит, с коня да по башке, без разбору, и Пыцкаль по башке! Заржали жеребцы.
Мы к ним. Да они уж понесли, по лужайке носятся! Барон упал! А я вижу, что там кони в Кавалькаде храпят, ржут и Дамы падают. Затем собак борзых лай бешеный послышался и крик, стон, ой, видать на кого-то набросились, терзают! Мы же, дуэль забросивши, за кусты на помощь спешим; тут кони, Жеребцы все, удила закусили, поводья рвут, грызутся, ржут… а под собаками не кто иной, как Игнат с Собаками кувыркается, ими кусаемый да терзаемый! Людей крик, псов лай до удушья, Игната стон, коней галоп, дам писк, мужчин голоса в адскую симфонию слились.
Томаш «Пистолет, пистолет» закричал и, у меня из рук пистолет вырвавши, в собак стреляет, а ствол пустой.
Тогда Гонзаль на Собак этих бросился, с голыми руками да с криком страшным, в небо возносящимся… и, среди них упав, с ними кататься по земле начал, голося, всех разбрасывая, их от Игнатика своего отрывая, и телом его своим, телом прикрывая!
Да уж и Форейторы на собак с постромками, с кнутами, кто с чем был; другие тоже подбежали. Так этих собак и отогнали.
Так же и коней поотловили, а кто упавши был, те с земли заподнимались и в кучу собирались. Томаш к Сыну подбежал и, увидев, что кроме легких ран, никаких тела повреждений у того нет, на коленях Бога благодарил за безмерное благодеяние Его, потом же к Гонзалю руку протягивает: «О, боле ты мне не врагом, но Братом, Другом будешь, коль ты, Жизнь свою опасности подвергая, сына моего спас!» Ну, значит в объятии сошлись при великом всех присутствующих аплодисменте, да Гонзаля мужества под небеса вознесении: «От смерти его избавил! Врагу услугу оказал! Сам чуть не сгинул…» Игнат тоже — к Гонзалю руку протягивает, но тот в объятия его заключает и как брата к себе прижимает.