— Липоский, Липоский, где у тебя Хомут?

Барон хлыстом замахал — «Halt! Halt! На крыше воробей. Мне к ним тяжело было выходить из сарая, и уж совсем собрался я возвращаться, вовсе к ним не выходить, да вот Псы в псарне разбрехались, и нечего делать — пришлось выйти. Я все платочек в голове прикладываю, ноги едва переставляю, да вздыхаю, как с Перепоя. Им тоже, видать, тошно было со мной после вчерашнего, так что тут же платочки поприкладывали заохали-закрехали, а Барон говорит: «Ох, голова болит, голова болит, кажись вчера слишком много хорошего было, да уж чего там, чего там! Выпей же с нами Пива, и хоть оно в глотку нейдет, а с перепою самопервейшая вещь!»

Пьем пиво и охаем. Вот только Деньги ихние меня жгут, а как с ними заговорить, не знаю. При Чюмкале говорить не хочется (потому что в секунданты я лишь Барона с Пыцкалем определил), стало быть — пьем только да охаем. Жарко, к дождю. Чюмкала пошел в сарай с деревянным гвоздем, ключик он потерял, ну я, значит, и говорю, что Томаш Гонзаля на дуэль вызвал и в том Суть-Заковыка, что Гонзаль вызов принять боится и ни за что не примет. Так я, значит, говорю: «Нестаточное это дело, ибо клятва Томаша такова, что он его как собаку прибьет, если тот вызова не примет, а это, сударь, уголовщина была бы. И обратно ж невозможно, чтобы мы Земляку тяжко оскорбленному помощи какой не оказали в тяжкой нужде его, и надо чего-нибудь Придумать, чтоб Гонзаль принял его вызов». Они говорят: «Конечно, конечно, Земляк, Земляк, да еще в такую минуту, как тут Земляка бросить, как Земляку не помочь!» Головами кивают, пиво попивают и на меня исподлобья поглядывают.

А я о деньгах предпочитал не вспоминать, потому что мне тошно было. Но говорю, что видимо нет другого Выхода, и коль скоро Гонзаль хочет, чтобы стрельба без пуль была, ему это и надо пообещать, только тихо, тсс, чтоб о том ни одна живая душа не узнала. Тогда и волк сыт, и овца цела». Посоветовались. Смотрит Барон на Пыцкаля, Пыцкаль на Барона, но подал голос Барон: «Ясно, другого выхода нет, да дело больно хлопотное». Говорит Пыцкаль: «Темненькое дельце».

Я говорю: «Мне известно, что Гонзаль охотно Вельможных Панов-Благодетелей-Друзей своих в секундантах бы видел, поскольку вы при ссоре присутствовали, а уж мы, секунданты, по взаимной договоренности все бы тихо меж собой и уладили и, как водится, пули бы в Рукав и закатили, и хоть это, сударь, дело хлопотное, да намерение-то наше ведь чистое, ибо дело об избавлении друга-Земляка, человека уже пожилого и благородного, да и о том, чтобы имени Польскому вреда не случилось в столь тяжелый для Отчизны час». Пыцкаль на Барона смотрит, Барон на Пыцкаля, Барон пальцами заперебирал, Пыцкаль ногой повел. Говорит Барон: «Я у Путо ни за что секундантом не буду». А Пыцкаль: «Я — да у Путо секундантом! Еще чего!» Я говорю: «Ой, тяжело, тяжело, но надо, надо, ибо Земляк в нужде, ведь для Земляка, для Отчизны…» Вздохнул тогда Барон, вздохнул Пыцкаль. Сидят, смотрят на меня, посматривают, пиво попивают да вздыхают. Говорят: «Ой, тяжело, тяжело, но надо, надо, ничего не поделаешь, ведь для Земляка, для Отчизны!»

Ох Тяжело, как Тяжело. И главное, неизвестно их намерение. Черт их знает, кому они на самом деле услужить хотели — Гонзалю или Томашу? Да и сам я своего намерения не знаю: ибо хоть Отца-Старика сторону держу, Сынчизна молодая у меня в голове все ворочается. Но пошел дождь и Чюмкала с лестницы слез.

Однако, что-то делать надо. Поехал я к Гонзалю, чтоб ему Пыцкаля, Барона в секунданты присоветовать; он меня обнимал, Другом своим называл и, уверенный, что без пуль стрельба обойдется, златые горы сулил. Потом — к Томашу, которому только и сказал, что Гонзаль поклялся выйти к барьеру. Томаш меня обнял. Потом я к доктору Гарсия поехал, которого мне Томаш вторым своим Секундантом назвал; он адвокатом знатным был, а узнавши, что я от Томаша прихожу, самым наилюбезнейшим образом меня принял в канцелярии своей вперед всех клиентов. Говорит он (а в канцелярии шум, стук, клиентов масса, бумаги вносят, разносят, и все кто-нибудь подойдет да прервет): «Я господина Томаша знаю, я ему Друг, эти Дела экспедировать туда под расписку, и не был бы я человеком Чести, если б в деле об удовлетворении Чести, спросите Переса, получил ли он квитанции, так я, стало быть, ему в этом отказать не могу, о, Боже Всемогущий, здесь дописать надо этот Реквизит, позволь мне достойно, уберите эту папку, обязательства мои выполнить, письмо это отправить». Поехали мы, значит, к Гонзалю, и там был сделан вызов, который Гонзаль весьма отважно и гордо в своей Гостиной принял!

*

Когда ж однако поздним вечером — а я от усталости едва на ногах держался — домой вернулся, карточку от Советника Подсроцкого застаю, чтоб я в Посольство к 10 утра объявился, где Ясновельможный Посол со мной увидеться желает. Вызов сей как гром средь ясного неба меня поразил, ибо, хоть и не знаю, чего они там хотят, чего мне сделают, да уж верно насчет того Хожденья на Приеме или даже о Путо! О, пошто терзают, пошто Покою не дают, мало ль каши заварили, мало ль стыда мне и себе наделали! А может и кары какие, громы на меня падут за шутовство мое! Однако идти я был обязан, и вот, иду и об одном думаю: не тронь ты меня, не то я тебя трону, и ты не с каким-то там вертопрахом дело имеешь, а с Человеком, который у тебя костью в горле станет. Иду, стало быть. На улице «Polonia, Polonia» крик назойливый, но я иду, и в то время, как Отчизны бой и крик безжалостный отовсюду слышатся, я с Сынчизной в голове иду и иду. Тихо в Посольстве и комнаты пусты, но я иду, и ко мне Подсроцкий-Советник в брюках выходит полосатых и в сюртуке, да в двойном воротничке с бабочкой, углом повязанной. Очень вежливо меня поприветствовал, но очень холодно, и, два раза кашлянув, он мне пальцем своим длинным английским дверь входную указывает. Вхожу, а там Министр за столом стоит, рядом — другой Посольства член, которого мне Полковником Фихчиком, военным атташе, представили. На столе книга Протоколов и чернильница на то указывали, что, видать, не простой разговор предстоит, но Заседание какое.

Ясновельможный Посол выглядел бледным и невыспавшимся, но выбрит был гладко. Самым любезным образом поприветствовали меня, хоть, может, ему и было слегка не по себе… но ничего, мне тычок в бок и говорит: «Знать тебя не знаю, заварил ты кашу, упился вчера, осрамился как черт знает что перед людьми, ну да ладно, что было, то было…»

Тут он глазом стрельнул и вслед Фихчик с Подсроцким стрельнули. Понял я, значит, что всю ту глупость, что вчера приключилась, на пьянку сваливают, и говорю: «Зачуток перебрал я Родимой, добро бы только колика, а тут еще и икота…» Загоготал тут Посол, за ним — Советник, а за ним — Полковник.

Но смех сдавленный, деланный, как будто что против меня замышляют. Тут говорит Министр: «Скажи-ка ты мне, что там с этим паном Кобжицким, Майором, ссора что ль какая была, а? А то как Пан Советник к Барону поехал вчера коней смотреть, то там Барон сказывал, что дуэль будет. Правда ли?» Видя, что об этом они сведения имеют, я сказал, что из-за Чарки все, которую в Томаша бросили. Говорит Министр: «А еще говорил Барон, что необыкновенно достойно, благородно в этих обстоятельствах к наставлению всех Иностранцев, сие лицезревших, Майор Кобжицкий держался, чем неотвратимо доказал, что и с дуэлью этой он в грязь лицом не ударит и как рыцарь, как муж достойный, к барьеру выйдет. А то тут важно, судари мои, чтобы Мужества этого нашего под спудом не держать, а, конечное дело, на все четыре стороны света раструбить к вящей славе имени нашего, да еще в годину, когда мы на Берлин, на Берлин, в Берлин (Тут повскакали все, первым — Посол, вторым — Полковник, третьим — Советник, и кричат: Берлин, Берлин, на Берлин, на Берлин, в Берлин!)

Я пал на колени. И как только кричать они перестали, Советник это в Протокол занес. Дальше говорит Ясновельможный Посол: «Я с той мыслью сюда Господ с господином Гомбровичем на Заседание призвал, чтобы посоветоваться, как и что делать, ибо не только Гениями-Мыслителями, необычайными Писателями Народ наш славный Прославлен, но и Героев мы имеем, и когда там на родине у нас необычайное Геройство наше, пусть же и тут люди видят, как Поляк держится! В том и Посольства обязанность, чтобы талант в землю не зарывать, а для всех показывать, каково наше Геройство, ибо Геройство наше врага превозможет, Геройство, Геройство Героев наших неотразимое, необоримое тревогой силы адские исполнит, которые перед Геройством нашим содрогнутся и отступят! (Повскакивали, стало быть, все, и первым — Министр, вторым — Полковник, третьим — Советник и кричат: «Герой, Герой, Геройство, Геройство!»