Там же, за водами, пули свищут. И если б не то, что творилось за Лесами, за водами, так и во мне бы того беспокойства не было, но как раз под знаком идущей там кровавой Работы не только мне, а всем очень тяжело, трудно, и каждый думает, как бы что на голову не упало и как бы приключений каких себе не нажить. И вот, вместо того, чтобы в наше столь опасное время тихо сидеть, мы здесь Дуэль эту устраиваем, и когда там Пули, тут тоже Пуля (хоть оно и без пули). О, Боже Милостивый! Сохрани и помилуй! И пошто ж это, на что ж, да как же, да зачем же, да к чему все это приведет? О, Господи Иисусе Христе милосердный, тяжело, тяжело, тяжело!.. Но ничего не поделаешь, что ж тут сделаешь, когда дел других никаких у нас нет, кроме этой Дуэли — единственной цели всех дел наших. Вот почему я, хоть и сумрачно и плохо видно, но точно как в лесу, когда кто заблудится, издаля камень большой или пригорок за деревьями увидит, то к этому пригорку идет, чтоб хоть цель какую иметь для хожденья своего. И они тоже идут, каждый со своей стороны, каждый своею дорогою.

Шел, стало быть, и Томаш, да предприятие его Жесткое, Кровавое, ибо выстрелом своим он Корову хотел убить, Быка вызвать, Быка выстрелом призывал, чтобы Корову ту, что ему Сына единственного позорила, забодал он… О Бык, бык, бык! Шла Гонзаля тишком, бочком-сторонкой, под кустами пригибаясь, да как Ласка Мальчонку вынюхивает, за ним гонится, да от Томаша в пустоту Дуэли пустой убегает. Едут, ой едут, Барон, Пыцкаль на жеребцах своих, ад, небось, ворчат косо друг на друга глядят, сами не знают, чего хотят. Тоже и Ясновельможный Министр с Советником тянутся, проходят своей Кавалькадой через поляну, через равнину, под ивами, за Соснами-Елями да с Дамами! Темен лес! Раскинулась пуща вековая! Лесистое место! О, Боже Милосердный, Иисусе Христе Добрый, Справедлиный, о Пресвятая Богородица, а я тоже иду, иду и так Иду, и продвижение мое по дороге жизни моей, под зноем жестоким моим, под Гору, в дебрях моих. Иду я, значит, и иду, а там, у Цели моей, сам не знаю, что Сделаю, но Что-то Сделать обязан. О, зачем я Иду? Но Иду. Иду, потому что другие тоже Идут, и так мы все вместе, как овцы-телята на Дуэль ту тащим за собой и пустые планы, пустые замыслы и решения, а когда человек другими людьми стиснут, то он в людях, как в темном Лесу теряется. Вот так и Идешь, да все Блуждаешь, и решаешь что или планируешь, да все Блуждаешь, и вроде бы все в согласии с желаньем своим устраиваешь, да только Блуждаешь, Блуждаешь, и говоришь, делаешь, но все в Лесу, в Ночи, блуждаешь, блуждаешь…

*

И пока я с мыслями такими по улицам Хожу, назойливый газетный крик «Polonia, Polonia» ни на миг не прекращается, а все громче, все сильней становится… и как-то нехорошо делается… как будто что-то там не так, хоть, сударь, темно и почти ничего различить нельзя, точно в тумане, над водой, в сумерках… Однако видится мне что-то нехорошее и, кажись, оно трещит, лопается, едва дышит. Хожу, значит, я по улицам, хожу, газеты покупаю, но случайно к зданию Посольства подхожу и вижу, что окна Ясновельможного Посла светятся. Греховность намерений моих, дел моих, неясность, неуверенность чувства моего до того меня довели, что я в треноге на этот дом Отчизны моей святой, да, видно, Проклятой, смотрел; когда ж однако я тень особы Посла на белой занавеске углядел, не мог боле сдерживать мучающего любопытства моего, ибо знать хотел, знать мне надо было, как там, что там, какова Правда и как это мы на Берлин идем, коль скоро в варшавском предместье бой? И вот, несмотря на поздний час вечерний, я порог здания Отчизны переступил и по лестнице на второй этаж направился. Зарок мой был таков, что у человека этого правду я выпытать должен. Иду, значит, а пусто, тихо. Тихо. Шаг мой между колоннами терялся и исчезал, из гостиной же приглушенный Посла шаг доносился, и тень его сгорбленная на стеклышках двери то в одну, то в другую сторону передвигалась. Иду, иду, иду. Постучал я в дверь, и долгое время никто не отзывался, однако шаги утихли. Снова, стало быть, постучал я, и тогда крикнул Посол: «Кто там? Что там? Кто там?..» Я вошел, он у окна стоит. Меня завидев, крикнул: «Почему без Доклада «ходите?» От окна к камину перешел и руки в карманы засунул. И тут же говорит: «Да чего уж там, входите, все равно поговорить надо».

Сел он на стул, но привстал и ко мне, а, говорит, господин Гомбрович, то да се, вертит, крутит, обиняками, задворками, зырк да зырк, а в конце и спрашивает: «Ради Бога скажите, что это о Гонзале болтают, что, мол, вроде как бы он Мадама что ли с Мужчинами, а?» И на другую сторону комнаты перешел, на стул садится, но встает и ногти обгрызает. Я думаю, что это он так ходит, садится, встает, что это он так ногти грызет, но говорю:

— Болтать-то болтают, только доказательств нет, а вот вызов он принял.

— Смотри тогда, чтоб сраму какого не было, потому как Кавалькаду устраиваем, да и приглашенья, разосланы! Кавалькаду устраиваем, хоть война и зайцев нет! С ума можно сойти! А тут не фигли-мигли, а Посольство!

Крикнул он громовым голосом: «Посольство, — кричит, — Посольство…» А я думаю, чегой-то он так кричит? Он к подзеркальнику встал, а я думаю: чегой-то он так Стоит? Однако ж думаю: а чегой-то я так Думаю, что он кричит, садится или встает, с каких это пор мне крик его, приседание да вставание странными стали? Весьма странными, к тому же Пустыми какими-то, ровно пустая бутылка или Банка. Смотрю-присматриваюсь и вижу, что все в нем весьма Пустое, аж страх меня объял, а сам думаю: чтой-то так Пусто, может я лучше на колени паду?..

Что ж, падаю на колени, а он ничего. Стоит. Несколько шагов сделал. Снова встал и стоит.

Хоть я и на коленях, однако коленопреклонение мое очень какое-то Пустое.

Он — стоит, но стояние его тоже пустое.

«Встаньте», — буркнул он, но Пуста речь его. Я продолжаю на коленях стоять, по Пусто коленопреклонение мое. Подошел он к дивану и уселся, точно пузырь пустой или гриб-дождевик.

И тут я понял, что все к черту полетело. Что все кончилось, что Война Проиграна. И что он больше не Министр.

Встаю я, значит, с колен моих, поднимаюсь… Так и встал. Стою. Он тоже стоит.

Я, стало быть, спрашиваю: «Так теперь Кавалькады-то, небось, не будет?» А он дух перевел, да взгляд в меня метнул: «Не будет, — говорит, — Кавалькады? А почему бы ей не быть?»

Тогда я спрашиваю: «Так что, состоится Кавалькада?»

Он говорит: «А почему бы ей не состояться? Ведь решение принято, что должна состояться».

Стало быть, я ему: «А? Так значит состоится?»

Он мне: «Я не флюгер». И воскликнул: «Я не флюгер». И дальше: «Ты меня за кого принимаешь? Я — посол, Министр…» И вдруг как крикнет: «Я Посол! Я Министр!» И заявляет: «Ты — г…к, а я не г…к: я здесь правительство, Государство представляю!» А дальше все кричал без передыху, как чумной: «Я Посол, Я Правительство, здесь Посольство, я Министр, я Государство, а Кавалькада состоится, потому что Государство, потому что Правительство, потому что Посольство и я Посол, Посол, и Правительство, и Государство и на Берлин, на Берлин, в Берлин, в Берлин!» Побежал он, значит, к стене, к окну, оттуда снова к шкафу и кричит, кричит благим матом, что Государство, Правительство, Посольство, что он Посол, и такой крик поднял, что он Посол… Однако из крика его все дыхание куда-то ушло, а тут и я из Посольства ушел.

*

Ох, Пусто. И на улице тоже Пусто. Ветерок меня легкий и влажный овеял, но куда идти, что делать, не знаю; в кофейню зашел, а там — Чай, Пустой. Подумалось мне тогда, что все, конец Отчизне старой… но мысль эта Пустая, Пустая, и снова я улицей иду, иду, а сам не знаю, куда мне идти. Ну, значит, остановился. И так сухо и пусто, как щепки, как перец или пустая бочка. Стою я, значит, и думаю, куда бы пойти, что бы такое сделать, потому как ни Друзей, ни близких знакомых у меня, так и стою, сударь, на углу… и такая меня охота разобрала, чтоб в этот час ночной к Сыну идти, Сына увидеть… желание сие не слишком уместным было, к тому же — Ночью, но в меру продолжавшегося моего на углу стояния, не зная, куда мне идти (потому что и кафе уже позакрывались) оно все сильнее меня разбирало. Отец мой давно умер. Мать далеко. Ни детей у меня нет, ни Друзей, ни близких, так дай хоть на чужое дитя посмотрю, и хоть чужого, да Сына, увижу. Желаньице, говорю вам, вообще-то сумасбродное, но я двинулся с места; когда же я Иду без какой-либо цели, то сам Шаг в сторону Сына меня ведет, и так, ни с того, ни с сего, я к Сыну иду (и шаг мой стал медленным, робким). Сын, Сын, к Сыну, к Сыну! Знал я, что несмотря на поздний час, намерение свое осуществить я смогу, ибо Томаш с Сыном две комнатки в пансионате занимали, и, как принято в южных странах, все двери настежь оставляли.