– Ты уже замерзла? Да? Ну, пойдем, а то ты простудишься. Сядем опять в пролетку и поедем домой. Ты любишь кататься, а?

Они медленно идут к воротам, девочка и венки размещаются впереди пролетки, извозчик два или три раза стегает лошадь, прежде чем та трогается с места.

Так повторяется из года в год.

Будь я еще неопытным писателем, я, наверное, написал бы: «Вы спрашиваете, читатель, чьи же это могилы?» Но мне уже известно, что читатель никогда ни о чем не спрашивает. Писатель должен сам все ему втолковать. В данном случае это нелегко, ибо барышня Мари замкнута и не любит рассказывать о своем прошлом, в жизни она никому не навязывалась, даже ближайшим соседям. С детских лет и доселе у нее была только одна приятельница, когда-то хорошенькая барышня Луиза, ныне высохшая вдова таможенного вахмистра Ноцара. Сегодня днем подруги будут сидеть у пани Ноцаровой. Барышня Мари редко посещает приятельницу, живущую на Влашской улице, ибо очень редко покидает свою квартиру в первом этаже дома у подножия Сватоянского холма, делая это только ради воскресной службы в храме святого Микулаша. Мари слишком грузна, и ходьба ее утомляет. Приятельница, жалея ее, сама навещает ее каждый день. Долголетняя сердечная дружба тесно связывает обеих.

Но сегодня барышне Мари было бы слишком тоскливо дома. Дом показался бы ей более пустым, а сама она более одинокой, чем всегда, поэтому она сбежала к приятельнице. А для пани Ноцаровой это торжественный день. Никогда она не поджаривает кофе так старательно, как сегодня, никогда не следит так внимательно за тем, чтобы сладкий пирог удался и был достаточно пышен. Беседа двух приятельниц ведется сегодня вполголоса, в приподнятом тоне. Эта беседа немногословна, и все, что они ни говорят – немудрёно, но рождает в сердце множество откликов. Минутами на глазах собеседниц сверкают слезы, и подруги обнимаются чаще, чем обычно.

Они долго сидят рядом на диване и наконец переходят к главной теме беседы.

– Послушай,- говорит пани Ноцарова,- господь бог дал нам почти одинаковую судьбу. У меня был добрый и хороший муж, но он через два года ушел от меня навеки, даже деточки мне не оставил, никакой радости в жизни. С тех пор я так одинока… Но я не знаю, что хуже: никогда не знать счастья или, познав, потерять его.

– Я всегда полагалась на волю божью,- отвечает барышня Мари.- Свою судьбу я знала заранее. Я ее видела во сне. Когда мне было двадцать лет, мне приснилось, что я на балу. Ты ведь знаешь, что в жизни я на балу никогда не бывала. Под музыку и в сиянии огней мы прогуливались там, пара за парой, и, как ни странно, бальный зал был где-то на чердаке, под кровлей. Передние пары вдруг начали спускаться по лестнице, я шла последняя, с каким-то танцором, лица которого не помню. Наверху оставалось лишь несколько пар. Я обернулась и вижу, что за нами следом идет смерть. На ней зеленый бархатный плащ, шляпа с белым пером и шпага. Я хотела поскорее спуститься, но все остальные уже были внизу, и мой партнер тоже куда-то исчез. Смерть вдруг взяла меня за руку и увела прочь. Потом я много лет жила в ее дворце, и смерть была моим мужем. Она обращалась со мной ласково, но я чувствовала к ней неприязнь. Кругом было великолепие и роскошь, сплошь хрусталь, золото и бархат, но меня ничто не радовало. Я все тосковала по земле, и наш слуга – он тоже был смертью – всегда рассказывал мне, что делается там. Мой муж огорчался, что я тоскую, я замечала это и жалела его… С тех пор я поняла, что никогда не выйду замуж и что мой жених – это смерть. И вот видишь, Луиза, разве сны не посылает господь бог? Разве смерть двух человек не вырвала меня из общего потока жизни?

И вдова Ноцарова плачет, хотя рассказ об этом сне она слышит бог весть в который раз. Слезы подруги падают как целительный бальзам на измученную душу барышни Мари.

И в самом деле удивительно, что Мари не вышла замуж. Она рано потеряла родителей, оставшись владелицей приличного трех* этажного домика близ Сватоянского холма. Мари не была уродливой, это видно еще и сейчас. Рослая, много выше других дам, с красивыми голубыми глазами и немного широким, но правильным и приятным лицом, она уже в раннем детстве была несколько полна, и потому ее прозвали «толстая Мари». Полнота сделала ее немного ленивой, она не играла с другими детьми, а позже не участвовала в развлечениях и лишь один раз в день ходила гулять на Марианские валы. Впрочем, нельзя сказать, чтобы обитатели Малой Страны задумывались над тем, почему барышня Мари не замужем. Тамошнее общество сложилось давно, Мари представляет в нем старую деву, и никто не думает, что могло бы быть иначе. Если же кто-нибудь из женщин случайно касается этого вопроса, Мари отвечает со спокойной улыбкой: «Мне думается, что и холостой человек может служить богу, не правда ли?» А ее подруга, когда ей задают этот же вопрос, пожимает острыми плечами и говорит: «Она не хотела! У нее несколько раз была возможность удачно выйти заму?к, это истинная правда. Я сама знаю два случая… оба очень достойные люди. Но она не захотела!»

Но я, летописец Малой Страны, знаю, что оба эти жениха были кутилы и никчемные люди! Ведь речь идет о лавочнике Ци-булке и гравере Рехнере, а о них, где бы ни вспоминали, всегда говорили: «Эти гуляки!» Я не утверждаю, что они вели себя преступно, этого еще не хватало! Но это были крайне несолидные люди – ни аккуратности, ни усидчивости, ни рассудительности. Рехнер никогда не начинал своей рабочей недели раньше среды, а заканчивал ее в полдень субботы. Работа у него спорилась, и он мог бы зарабатывать хорошие деньги, но, как говорил земляк моей матери, письмоводитель Герман, у Рехнера не было к работе никакого вкуса. А лавочник Цибулка больше времени проводил в распивочной, чем в своей лавке, днем спал, а когда стоял за прилавком, был сонный и все ворчал. Говорят, он даже знал французский язык, но торговлю запустил, и его приказчик делал в лавке все, что хотел.

Цибулка и Рехнер вечно были вместе, и если в душе одного вдруг просыпалась искорка благородства, другой сразу же ее гасил. Тот, кто подсаживался к их столику, убеждался, что они забавная пара. Рехнер был мал ростом, и на его бритом остреньком лице постоянно играла легкая улыбка, как бегущий по полю солнечный луч. Свои каштановые волосы он зачесывал назад, его высокий лоб был чист, а вокруг тонких, бледных губ застыла ироническая складка. Он носил костюмы своего любимого желтоватого цвета, и его сухая фигура вечно была в движении, плечи то и дело вздрагивали.

Друг Рехнера, Цибулка, всегда ходивший в черном, был гораздо спокойнее, но только с виду. Худощавый, как и Рехнер, он был немного выше ростом. Маленькая голова и квадратный лоб, немного выдающиеся надбровные дуги, густые темные брови и под ними живые глаза, черные волосы, зачесанные к вискам, длинные и мягкие, как бархат, черные усы над резко очерченным ртом – таков был Цибулка. Когда он смеялся, зубы под усами сверкали как снег. Было что-то бешеное и вместе с тем добродушное в этом лице. Цибулка обычно сдерживал смех, сколько хватало сил, потом вдруг разражался хохотом, и тотчас снова принимал серьезный вид. Друзья понимали друг друга без слов,- достаточно было одного взгляда, и все было ясно. Мало кто подсаживался к ним в трактире, остроумие их было слишком вольным и непривычным для почтенных обывателей Малой Страны, которые не понимали его и считали разговоры обоих приятелей сплошным злословием. А/Цибулку и Рехнера тоже не привлекало общество старожилов. Они предпочитали проводить вечера в отдаленных пивных Старого Места, долго шатались там, и когда далеко за полночь на улицах Малой Страны слышался веселый смех, можно было с уверенностью сказать, что это Цибулка и Рехнер возвращаются домой.

Они были примерно одних лет с барышней Мари. Когда-то они вместе с ней учились в приходской школе и с тех пор не интересовались ею, а она ими. Встречались они только на улице и обменивались небрежным приветствием.

И вот однажды посыльный принес барышне Мари тщательно, почти каллиграфически написанное письмо. В нем говорилось: