То, что пес кусачий, было очень важно.
Настало утро памятного дня. В непогрешимой небесной хро^ нике оно значится утром понедельника.
Я видел, как понемногу занимался пепельный рассвет, потом совсем рассвело, начинался ясный день. Все ото происходило страшно медленно. И все же душа моя томилась от странного желания, чтобы рассвета не было совсем, чтобы утро не наставало, чтобы природа как-то перескочила через этот день. Но я знал, что он наверняка придет, и молился, молился, а душа моя, признаться, ныла от тоски.
Ночью я почти не спал. Лишь ненадолго меня охватывала лихорадочная дремота, и тотчас я вздрагивал в жаркой постели и с трудом удерживался от стонов.
– Что это ты вздыхаешь? – спросила мать.
Я притворился, что сплю.
Мать встала, зажгла свет и подошла ко мне. Я лежал, закрыв глаза. Она притронулась к моему лбу.
– Мальчишка горит как в огне. Отец, поди-ка сюда, он заболел.
– А ну его,- отозвался отец.- Набегался где-то вчера. Носятся как оглашенные… Пора уж положить конец этой компании, вечно он вместе с Франтиком, Йозефом и тем мальчишкой из Раковника.
– Ты же знаешь, что они учатся в одной школе. А вместе легче готовить уроки.
Буду откровенен: мне было не по себе. Это чувство угнетало меня уже не первый день и становилось все сильнее по мере того, как приближалось двадцатое августа. Упадок духа я заметил и у других военачальников. Последние сборища нашего союза проходили как-то вяло. Я мысленно объяснил себе это тем, что им тоже страшновато… Позавчера я, собравшись с силами, в энергичной речи осудил такие настроения. Мои соратники стойко защищались, мы разгорячились и никогда так пылко не выступали, как позавчера. И все же ночью мне не спалось. Будь у меня уверенность, что остальные заговорщики проявят героическую неколебимость, я бы чувствовал себя совсем иначе.
Я не допускал и мысли о том, что сам трушу. И все-таки, думал я, жалуясь на свою судьбу, почему именно на мою долю выпал этот тяжкий жребий? Низвержение Австрийской империи вдруг показалось мне чашей, исполненной нестерпимой горечи. Хотелось молиться: «О господи, да минует меня чаша сия»,- но я понимал, что уже нельзя идти на попятный; вершина славы предстала предо мной, как вершина Голгофы. Но клятва есть клятва.
В десять часов мы должны были быть на месте, в одиннадцать приедет Погорак, в половине первого начнется операция.
Я вышел из дома в девять часов.
Легкий летний ветерок освежил мою голову. Голубое небо улыбалось, как улыбается Маринка, сестра Прокопа Голого, когда подбивает нас на какие-нибудь проказы. Замечу мимоходом, что я был в нее влюблен. Я вспомнил о ней, о том, как она уважает мой героический характер, и на душе у меня стало легче, я расправил грудь и приободрился. Настроение мое чудодейственно изменилось, и к Оленьему валу я приближался уже вприпрыжку.
Мысленно я прикинул: все ли в порядке? Да, все! В кармане у меня две пращи, в другом кармане черная повязка для глаза. Под мышкой школьный учебник – военная хитрость! Я шагал по Марианским валам и даже не дрогнул при виде солдат, проходивших муштровку на плацу. Я знал, что к половине первого они уже уйдут в казармы.
Времени оставалось еще много, и я обошел наши боевые позиции, заглянул в Хотковы сады, где вблизи дороги, что ведет вниз, был пост Микулаша из Гус. Взглянул я вниз, в сторону Бруски, откуда Прокупек, поджидающий Погорака, должен был, быстро поднявшись по косогору, дать нам знать о его прибытии. Затем я поднялся к крепости и по валам прошел к Бруским воротам. Когда я подходил к крепости, сердце у меня сильно забилось, а когда удалялся от нее, снова притихло.
Крепостные валы со стороны Бруских ворот образуют два бастиона. На одном из них была площадка с крохотным прудом, укрепленным каменной кладкой и густо заросшим тростником и кустарником,- любимое место наших игр. Там же, под кустом, у нас был припрятан хороший запас гладких камешков для пращи. Другой бастион был расположен немного пониже: сейчас там стоит кафе «Панорама», тогда были только заросли кустарника.
Еще несколько шагов, и я достиг Бруских ворот – моего командного пункта, поста главного военачальника.
Усевшись на скамеечке над воротами, я раскрыл книгу. Легкий озноб охватил меня, мурашки пробежали по спине, но это было не от страха. В общем, я чувствовал себя бодро. Этому немало способствовало то обстоятельство, что я не обнаружил ни одного из своих соратников. У меня возникло приятное подозрение, что они струсили и не придут. Мое сердце начало было преисполняться гордым презрением к ним, но я тотчас спохватился, подумав, что тем самым, пожалуй, заставлю их явиться… и не стал преисполняться презрением.
С Марианского и Бельведерского плацев доносились бой барабана и звуки горна. В воротах подо мной проезжали возы, шли люди. Сначала я не обращал на них внимания, потом поддался суеверию и стал гадать: если вот этот прохожий, в конце моста, свернет к Бубеиечу, мы потерпим неудачу, если он свернет налево, к Подбабе, все будет хорошо… Один, второй, третий, четвертый, пятый прохожий – и все идут к Бубенечу!…
На Бельведере пропели горны, словно к атаке. Я вскочил.
На башне храма святого Вита часы пробили десять. Я оглянулся и увидел в аллее Микулаша из Гус, он шел к своей позиции. Благородное, отважное сердце, мужественный воин, пожертвовавший каникулами ради великого дела: ведь он уже две недели назад мог бы быть у брата… И все же я чувствовал, что не слишком обрадовался, увидев его. Итак, долг повелевает мне произвести смотр наших сил. Держа перед собой- раскрытый учебник, я медленно пошел по бастионам. Здесь, наверху, не было ни души.
Я подошел к пруду. В траве лежал Прокоп Голый. Заметив его, я зашагал крупными, тяжелыми шагами, как если бы шел в боевых доспехах по мощеному двору крепости.
Прокоп Голый тоже держал в руке книгу. Он взглянул на меня, глаза у него были красные.
– Все в порядке?
– Да.
– Она у тебя?
– У меня.
Речь шла о бамбитке, которая была доверена Прокопу.
Я кивнул в сторону куста, где лежали наши камешки. Прокоп тоже кивнул и хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.
В этот момент из ворот крепости вышел солдат в куртке и фуражке набекрень, с ведерком в руке. Это был тамошний вестовой, а мы-то забыли о нем!… Что ж, одним противником больше. Он медленно шел в нашу сторону и, подойдя, поставил ведерко. У нас обоих екнуло сердце.
– Молодые люди, нет ли у вас закурить?
– Нет, мы не…
Я не договорил. Не мог же я сказать, что никто из нас, кроме Прокопа, не курит.
– Ну, а два крейцера у вас, наверное, есть? Дайте-ка мне их на курево. Я тут служу с прошлого года, с тех самых пор, когда были беспорядки… (Наши сердца екнули еще сильнее, словно их пролизал электрический ток)…и мне господа каждый день дают на курево.
Дрожащей рукой я вынул два крейцера и подал ему. Солдат присвистнул, взял свое ведерко и отошел, даже не поблагодарив.
Я отсалютовал Прокопу и спустился вниз, на дорогу. Там я вошел в Хотковы сады и приблизился к Микулашу из Гус. Он сидел на скамейке у Бельведера и, держа на коленях книгу, смотрел вниз. Снова раздался мой крупный, тяжелый шаг – шаг воина в боевых доспехах.
– Все в порядке?
– Все.- И он слегка улыбнулся.
– Прокупек там?
– Там. Курит.
Внизу, на перилах, сидел Прокупек, болтая ногами, и курил сигару. Наверняка трехкрейцеровую.
– С завтрашнего дня я тоже начну курить.
– И я.
Я отсалютовал и удалился, стараясь ступать как можно более тяжело.
Потом я снова сидел над воротами. Солдаты в четком строю возвращались с ученья,- превосходно! Как ни странно, сегодня я смотрел на них с каким-то хмурым недовольством. А ведь, бывало, вид этих шеренг волновал меня; стоило мне услышать грохот барабана, как мое воображение разыгрывалось безудержно: мне уже слышались захватывающие звуки военной музыки, я видел себя на белом коне, во главе войск, возвращающихся после победного сражения. Солдаты идут за мной с веселыми песнями, вокруг ликует народ, но мое лицо непроницаемо, и я лишь иногда чуть наклоняю голову… А сегодня мое воображение было подобно вче-рашнему выдохшемуся пиву, из которого мать иногда варит невкусную похлебку. Голова моя не поднималась горделиво, язык словно прилип к гортани. Когда кто-нибудь из солдат, случайно поглядев вверх, встречался со мной взглядом, я отводил глаза.