Я поглядел на окружающий пейзаж. В нем была разлита какая-то радость, словно на холмы и долины неслышно падал мелкий золотой дождь. И все же мне показалось, что весь пейзаж проникнут своеобразной грустью. Я вздрогнул, хотя было тепло.
Потом я уставился в голубое небо, и мне снова вспомнилась Маринка. Милая девочка! Но, кажется, сейчас я немного боюсь и ее. Потом мысли мои приняли другое направление. Ведь вот Жиж-ка с горсткой своих людей победил сто тысяч крестоносцев. Рыцарь Парсифаль за час порубил сотню вражеских воинов… Но что же это такое: иногда даже исторические примеры не вдохновляют – они как вчерашнее пиво, как язык, прилипший к гортани…
Нет, на попятный нельзя, невозможно! Будь что будет.
Прохожих в воротах теперь стало больше. Я бездумно смотрел на них. Потом я опять начал гадать и при этом бессознательно хитрил: загадывал только на прохожих в сельской одежде, о которых можно было смело предположить, что они свернут налево, к Подбабе.
По моему телу пробежал озноб. Я с трудом встал. Сделаю-ка я еще раз смотр наших сил, неумолимый долг призывает меня.
Когда я твердым шагом,- впрочем, я чувствовал, что он уже не особенно тверд,- приближался к Прокупеку, дежурный офицер как раз вошел в ворота крепости для очередной проверки. Подождем, пока он выйдет…
Прокоп Голый был бледен как мел.
– Пепик, ты трусишь,- сказал я с искренним сочувствием.
Прокоп Голый не ответил. Пальцем правой руки он слегка
оттянул вниз правое веко, так что стал виден красный ободок.
Это был выразительный жест пражских мальчиков, означавший: «Ни капельки!»
И почему только он не признался, что трусит! Австрийская империя еще могла бы…
– Одиннадцать! – стуча зубами, сказал Прокоп Голый.
Бой часов затихал, словно понемногу тая и расплываясь в теплом воздухе. Каждый удар долго звучал в моих ушах, и я даже невольно поднял взгляд – не виден ли звук. Этот внушительный бой был как бы похоронным звоном для одной из старейших и крупнейших империй Европы.
Я медленно обошел боевую позицию Микулаша из Гус и неторопливо спустился вниз к Прокупеку. Как главный военачальник, я должен дать ему распоряжения, которые укрепят его боевой дух.
Прокупек все еще сидел на перилах, но уже не курил сигары, а держал на коленях полную шапку слив и с аппетитом уплетал их; косточку он вынимал изо рта, клал на указательный палец, прижимал большим пальцем и «стрелял» ею в стайку кур, которая прогуливалась на той стороне дороги; пострадавшая курица, жалобно кудахча, пускалась наутек. Уже почти все они ретировались таким образом на почтительное расстояние, только одна, черная, еще клевала что-то в опасной близости от Прокупека. Он прицелился в нее, но в этот момент заметил меня. Косточка вдруг полетела не в курицу, а совсем в другую сторону и ударила меня в подбородок так больно, словно кто-то хлестнул кончиком кнута.
Прокупек просиял.
– Что ты делаешь? – спросил я.- Ты не следишь за противником?
– Я-то? Еще как! Что я, слепой, что ли? Хочешь слив?
– Не хочу. Почем они?
– По восемь крейцеров. Возьми.
– Возьму четыре штуки для Пепика… Гляди в оба. Он будет здесь с минуту на минуту.
И я опять направился наверх. Еще одна сливовая косточка больно ударила мне в ухо, но я не оглянулся и с достоинством продолжал свой путь.
В половине двенадцатого я снова достиг позиции Прокопа Голого. Он вве еще лежал на траве.
– Вот тебе сливы от Франтика.
Прокоп Голый отвел мою руку. Я положил сливы около него и тоже растянулся на траве.
Небо было безоблачно. Когда смотришь на него, лежа навзничь, начинает как-то рябить в глазах, словно воздух кишит белыми червячками. Сейчас мне казалось, что я не только вижу их перед глазами, но они ползают у меня по всему телу. Кровь в моих жилах то пульсировала усиленно, то словно застывала; дрожь пробегала по мышцам. Мне казалось, что раскаленный свинец капает на меня с неба.
Я повернулся на бок, лицом к Прокопу.
Пробило три четверти двенадцатого.
– Слушай-ка,- вдруг обратился ко мне Прокоп, и глаза у него были испуганные.- А что, если Погорак изменил нам?
– Ну, едва ли,- пробормотал я, но в беспокойстве встал и зашагал по траве. Мрачные мысли о низкой измене одолевали меня. Взглянув поверх кустов на дорогу, я увидел, что по ней со всех ног мчится Прокупек.
«Прокупек! Надо спасаться»,- мелькнуло сразу у меня.
Прокоп Голый уже был на ногах. С другой стороны к нам спешил Микулаш из Гус. Он тоже заметил Прокулека.
Тот едва переводил дыхание.
– Там… около лавки… мужики пили водку и рассказывали, что на рынке полицейский забрал какого-то торговца…
Никто из нас не сказал: «Это Погорак»,- но мы, как стайка воробьев, в которую кинули камнем, разлетелись в разные стороны.
Я так стремительно несся вниз по дороге, что у меня тряслась голова. В мгновение ока я был близ Вальдштинской улицы,, но какой-то инстинкт гнал меня дальше. Я свернул на Сеноважную улицу, и камни мостовой так и мелькали у меня под ногами… Вот я у храма святого Фомы. Я хотел было проскочить по галерее наверх, уже миновал первую колонну -и вдруг замер и притаился у второй…
Полицейский вел в участок Погорака с тележкой и собакой. Я хорошо видел, что Погорак глубоко взволнован; на его лице лежала печать невыразимого страдания.
В летописях человечества был бы досадный пробел, если бы мы не рассказали, что случилось с Погораком.
В тот день он позднее обычного въехал через Страговские ворота в Прагу, даже, пожалуй, очень поздно по сравнению со своими привычками и пражскими обычаями: было уже семь часов утра. Дорога шла под гору, ехать было легко, белому псу – «кореннику» Погораковой запряжки – не приходилось тянуть тележку, и он бодро бежал по улицам, а «пристяжной» – сам Погорак – придерживал тележку левой рукой, лежавшей на оглобле.
– Что сегодня так поздно, Погорак? – спросил пекарь с Глубокой улицы, который, снявши пиджак, удобно расположился перед своей лавкой и покуривал трубку.
– Были дела…- усмехнулся Погорак и громким «тпр-р-р[» остановил запряжку, сунул руку в карман, извлек оттуда плетеную фляжку с тминной настойкой и протянул ее пекарю.- Приложимся, а?
– Спасибо, я уже приложился с утра, как обычно.
– Я тоже. Но лучше прочитать «Отче наш» пять раз, чем один,- И Погорак допил остаток, сунул фляжку в карман, кивнул пекарю и поехал дальше.
На Сельском рынке было уже полно народу. Полицейский долго водил Погорака, препиравшегося с «господином капралом» о местечке получше; наконец оно было найдено. Погорак иногда привозил на продажу, кроме птицы, еще и зайцев, масло, яйца. Но сегодня он торговал только курами и голубями. Битая домашняя птица всегда была его главным товаром. Погорак весь пропитался ее не очень-то приятным запахом, так что от него разило за несколько шагов.
Погораку было уже лет под шестьдесят. Если наше предыдущее повествование создало у читателя впечатление, что Погорак отличался мощным телосложением, то мне, к сожалению, придется разочаровать его. Погорак совсем не выглядел гладиатором,- роста он был чуть выше среднего, сутуловат и скорее сухощав, чем коренаст. Его сухонькое лицо было так испещрено оспинами, что какой-нибудь доброжелатель мог посоветовать ему замостить эти ямки. На Погораке был синеватый в клеточку пиджак, но на спине, на левом плече и в некоторых других местах материя уже перестала быть клетчатой, настолько она покрылась засохшей грязью. Заношенные коричневые брюки Погорака всегда были подвернуты, даже если сухая погода стояла несколько недель, голову зимой и летом прикрывал темный суконный картуз, за околышем которого торчала акцизная квитанция.
Погорак поставил тележку в тени, подстелил под ней солому, и пес улегся там, свернувшись клубком. Хозяин же вынул и разложил на тележке свой товар, потом выпрямился и оглядел рынок.
– Барышня,- сказал он соседней торговке, бабе лет шестидесяти.- Приглядите-ка за товаром, ладно? А я схожу выпить кружку кофе, уж очень умаялся дорогой.