— Ладно, — отзывается Коннор. — И тогда ты не сможешь расплести меня еще целые сутки. Ведь, кажется, так положено? Нельзя расплетать на полный желудок.

— Ох уж эта мне Инспекция по делам молодежи… — сетует Дюван, разворачивая салфетку с серебряным столовым прибором, — сколько у нее всяких правил и установлений. Но здесь у нас несколько иные подходы.

— Заметил.

В комнате воцаряются аппетитные запахи масла и чеснока. Рот пленника против воли наполняется слюной, и юноша еще сильнее ненавидит Дювана — по его милости даже собственное тело восстает против Коннора.

— Ты когда-нибудь ел омара, Коннор?

— Я думал, они вымерли.

— Их все еще разводят на частных фермах. Надо только знать, где искать.

Уголком глаза Коннор следит, как Дюван производит хирургическую операцию по вскрытию алого панциря и извлекает кусок бело-розового дымящегося мяса величиной с кулак.

— Если хочешь, чтобы я поел, придется развязать мне руки.

Дюван усмехается.

— Развязать тебе руки? Но тогда в твою голову, пожалуй, полезут всякие неуместные идеи, а они в свою очередь породят надежду в совершенно безнадежной ситуации. Подать тебе несбыточную надежду было бы очень жестоко с моей стороны, так что… прости, но твои руки останутся связанными. Как и все остальное. — Дюван режет мясо, а затем, нанизав кусочек на вилку, подносит его ко рту Коннора. — Я буду кормить тебя. Тебе остается лишь наслаждаться.

Коннор упорно сжимает губы, но Дюван терпеливо ждет, держа вилку у самого рта юноши. Ничего не говорит, просто ждет. Коннор осознает, что эта трапеза так же неизбежна, как его расплетение. Через пару минут он открывает рот, и Дюван скармливает ему самое дорогое кушанье, которое Коннору когда-либо доводилось есть.

— Коннор, прошу, пойми: я тебе не враг.

Проглотить это Коннору гораздо труднее, чем омара.

— Да ну? Что ты говоришь!

— Несмотря на то, сколько мне стоила твоя проделка со Старки, в моем сердце живет только восхищение тобой. Нельсон, может, и вел против тебя вендетту, но я — нет. Собственно говоря, не выражайся твоя стоимость цифрой со многими нулями, я, пожалуй, отпустил бы тебя.

Мысль о том, что его органы стоят миллионы, поражает Коннора до такой степени, что он молча посылает Дювану удивленный взгляд — не шутит ли тот случаем. Но Дюван невозмутимо подносит к губам пленника следующий кусочек.

— А чему ты удивляешься? Ты же мировая знаменитость, кумир масс. По правде говоря, твой аукцион принес мне вдвое больший барыш, чем я ожидал.

— Так ты меня уже распродал?

— Аукцион закончился час тому назад. Покупатели живут во всех частях света. — Дюван улыбается. — Над тобой никогда не будет заходить солнце, Коннор Ласситер. Очень немногие могут сказать о себе то же самое.

И он гладит Коннора по волосам, словно любящий отец. Юноша отворачивается, но Дювана это не останавливает.

— Я разрешил тебе меня покормить, — цедит Коннор. — Но трогать не разрешал!

— Прости, — говорит Дюван и отправляет ему в рот ложку чесночно-овощного гарнира. — Хочешь верь — хочешь не верь, но я чувствую душевную близость со своими расплетами. Знаешь, иногда я сажусь рядом, подбадриваю, когда они едут в операционную камеру. Большинство, конечно, глухи к моим утешениям. Но время от времени в их глазах, обращенных ко мне, читаются понимание и признательность. Не много найдется на свете вещей, доставляющих такое удовлетворение.

— А что с остальными, которых ты распродал сегодня? Над ними солнце будет заходить?

— У каждого расплета свой путь следования, — поясняет Дюван. — Сегодня было продано пять, и продано быстро. — Помолчав, он добавляет: — Мальчик перед тобой ушел всего лишь к трем покупателям. Они его, само собой, перепродадут; но пока я получаю свою цену, что они будут делать со своим товаром, меня не касается.

Коннор делает глубокий, дрожащий вдох, надеясь, что Дюван его не заметит. Тот и не замечает: больше заинтересованный в продолжении банкета, он кладет в рот Коннору очередной кусочек волокнистого белого мяса.

— Ну, как тебе омар?

— Как креветка с раздутыми амбициями, — отвечает Коннор и добавляет: — Но как бы он ни выпендривался, в конце концов, он всего лишь подонок — ползает по дну и питается падалью.

Дюван обтирает губы Коннора шелковой салфеткой.

— Что ж, даже мы, подонки — нужное звено экосистемы.

По логике, чем больше Коннор растягивает трапезу и чем дольше занимает Дювана беседой, тем дальше он отодвигает время своего расплетения. Но дело не только в этом. Собеседник и вправду пробуждает в нем любопытство. Как может человек проворачивать делишки, которые проворачивает Дюван, и при этом считать себя кем угодно, но не тем, кто он есть — пособником Сатаны?

— Насилие мне претит, — заявляет Дюван. — Я вырос в окружении насилия. Я происхожу из семьи торговцев оружием. Но когда пришел мой черед управлять семейным бизнесом, я сделал полный разворот от торговли смертью к поддержанию жизни. Мои руки чисты.

— Зато ты торгуешь чужими. Руками, ногами и всем остальным.

Дюван кивает — без сомнения, это он слышал и раньше.

— Как приятно, что ты сохраняешь чувство юмора даже в эти предпоследние минуты. — Он снова кладет еду в рот Коннора, вытирает ему губы и с маниакальной тщательностью складывает салфетку. — Я хочу, чтобы ты знал: о Рисе не стоит волноваться. О ней хорошо позаботятся.

— Хорошо позаботятся… — передразнивает Коннор. — По-твоему, я должен плясать от радости? Зная, что ты о ней заботишься?

— Случаются вещи и похуже.

На что Коннор отвечает:

— Верхние круги ада — это все равно ад.

Дюван бросает взгляд на поднос и кладет вилку.

— Поздравляю, Коннор. Ты полностью очистил свою тарелку. Твоя мама гордилась бы тобой.

Коннор закрывает глаза. «Мама… Сколько ярдов оставалось до нее, когда меня схватили? Еще немного, и я бы узнал, что она испытывает по отношению ко мне — стыд или что-то другое. А теперь я этого никогда не узнаю».

Подняв веки, он обнаруживает, что Дюван наклонился над ним и в глазах его странная тоска, словно ему на мгновение передалось все отчаяние расплетов.

— Пожалуйста, Коннор, не думай обо мне плохо.

Из клубка владеющих сейчас Коннором эмоций на поверхность вырывается самая сильная — гнев.

— Да что тебе за дело до моего мнения?! Скоро ты разорвешь меня в клочья и раздашь покупателям. Думаешь, если я прощу тебя — если хоть кто-нибудь из нас когда-нибудь простит тебя — это сделает тебя достойным прощения? Разбежался!

Дюван выпрямляется; личина отстраненной изысканности сменяется отчаянием, таким же ледяным и пустым, как воздух за бортом. Откровение длится всего лишь один миг, но Коннор успевает распознать его; и в этот момент он понимает, что у него есть кое-что, к чему этот человек стремится со всей страстью души, но чего ему никогда не обрести: уважение к самому себе.

— Давай заканчивать, — говорит Коннор, понимая, что тем самым приближает неизбежное, но если честно, ему теперь все равно. — Я устал от твоего вида. Расплети меня.

Дюван встает, и его внушительная фигура кажется не такой внушительной, а безупречная осанка — не такой безупречной. Он отводит глаза в сторону, не в силах выдержать горящий взор Коннора, и молвит:

— Как пожелаешь.

54 • Риса

Час спустя Риса сидит перед Orgão Orgânico, опустив руки. В ее голове звучит «Реквием» Моцарта. Она цепляется за последнюю ниточку надежды, в то время как сзади на нее взирает Дюван, с комфортом развалившийся на софе. Самолет дрожит, попав в область турбуленции.

— Это происходит сейчас? — спрашивает Риса. Она отказывается смотреть на Дювана. И на ряды обвиняющих лиц перед ней. Она смотрит только на клавиши — белые и черные в мире неумолимой серости.

— Он скоро окажется в камере, если уже не там, — подтверждает Дюван. — Постарайся не думать об этом. Сыграй что-нибудь веселое.

Голос Рисы едва слышен, когда она шепчет: