А когда Гермоген упомянул о его усопших родителях и о своих молитвах во спасение их душ, у Григория Мироновича и вовсе на сердце потеплело. «Двадцать рублей не пожалею», — твердо решил он и, сунув в карман руку, извлек бумажник. Протянул деньги Гермогену. Старец быстро сцапал их и спрятал в недрах своей рясы.
Келарь Еремей, который был жителем села Кужодона, семенил вслед за игуменом. Неожиданно он шепнул Козлову на ухо:
— Если б знали твои односельчане, как ты денежками-то швыряешься, не поверили бы!
И ухмыльнувшись тихо в рыжую жидкую бороденку, исчез в темноте, как растаял.
По пути в трапезную игумен вдруг спросил своего гостя:
— Слышал я, в селении вашем Кузьма-пророк какой-то объявился, будто мордовских богов проповедует?
Григорий Миронович неохотно стал рассказывать об Алексееве: сам он не вникал в это дело, да, честно говоря, и не понимал ничего в речах Кузьмы. Чувствовал только, что добром это не закончится, плачет по смутьяну острог или даже виселица.
Гермоген выслушал внимательно и сказал:
— Нынешние церкви, сам знаешь, я не признаю, новые церковные уклады и книги не жалую. Ими русскую душу не осветишь. И все же, думаю, он, этот Кузьма Алексеев, власти не божеской, а собственной хочет. От этого эрзянского жреца нам, истинным правоверам, добра не перепадет. Мудрецов на Руси всегда было много. И не наша это забота, сосед дорогой.
Григорий Миронович игумена не слушал, думал о своем. Из Петербурга пришло письмо, в котором графиня Сент-Приест опять требует денег. Целую тысячу рублей! Откуда он возьмет столько? Собрать с селян? У них за душой и копейки не найдешь. В прошлогоднее дождливое лето весь урожай сгнил на корню. Если только домашний скот продать…
В трапезной Григория Мироновича усадили напротив Гермогена. Еремей и трое «апостолов» съежились по его левую руку. Марк прочитал краткую молитву, все перекрестились и принялись за похлёбку, которую принес худощавый невзрачный монах: каждому свою миску.
Григорий Миронович до смерти проголодался и с жадностью набросился на еду. Гермоген приторным голоском обратился к нему:
— Может, красной рыбки приказать принести? Губы посолить, а?
— Спасибо, святой отец. Не привык я к разносолам, — смиренно сказал Козлов, не поднимая головы от глиняной миски.
После того, как был съеден суп, Гермоген поднялся, помолился и первым вышел на улицу. На крыльце остановил Марка, приказал ему:
— Завтра к рассвету баньку истопишь. Да смотри у меня, сухие дрова чтобы были, без угару. Для мягкого парку квасу доброго припаси. Не забудь венички березовые.
— Всё будет, святой отец, — Марк торопливо удалился.
Гермоген обратился к Павлу:
— Пока мы по чистому воздуху прогуливаемся, самовар поставь. Чтобы хорошенько скипел. Понял? Мед в сотах принеси! И яблок.
Немного погодя, игумен привел гостя в большую горницу монастырской гостиницы. В середине ее стоял выскобленный добела длинный стол. В центре стола свистел самовар. Еремей расставлял угощения: соленые грибы, мясо вареное, резаные дыни, мёд, изюм, пряники, орехи.
— Я рад, соседушка, что ты к нам пожаловал, — прислонясь к широкой спинке мягкого кресла, улыбнулся Козлову Гермоген. — И обратился к Еремею, уже приказным тоном: — Налей-ка нам винца сладенького, — показал на узкогорлый кувшин в центре стола. — И вновь елейным голосом гостю: — Перед чайком понемногу, Григорий Миронович, не соизволите пропустить? Настойка облепихи, говорят, уж больно ядрена! — Гермоген пристально глядел, как келарь разливает по чаркам вино.
— Мне прямо неловко, святой отец. Хорошо ли — в ските-то пить?.. — Григорий Миронович аж растерялся…
— Мы, сосед, гостей всегда хорошо встречаем. Конечно, разносолов мало, амбары наши полупустые… Кто чего привезет, тем и гостей потчуем., — слащаво лопотал игумен и вдруг, словно заметив чего-то, рявкнул на Павла: — Что я тебе давеча наказывал, ворон корчуровский? Где икра, которую из Поморья прислали?!.
— Тык… тык… приказа твоего не было, — попятился к двери «апостол».
Гермоген уже как будто забыл про икру, угощал, не переставая:
— Не попробуете ли грибочки, нашего, собственного засола… А вот мясцо — нежная зайчатинка… В наших лесах этого добра — не ленись, лови!
Выпили по стопочке, принялись за грибочки, закусили квашеной капустой, сдобренной конопляным маслом.
— Святой отец, а что сам-то не пьешь? — Григорий Миронович кивнул на нетронутую чарку.
— Чин не позволяет, сын мой! По уставу вина нельзя иноку употреблять, дьявольский это соблазн на пути к праведной жизни.
— Да за святость твою, отче, Господь тебе и не такой грех простит.
— Хорошо сказал, Григорий Миронович! Истинно хорошо… Ну а если не простит, то пусть на тебя сей грех запишет. — Смех забулькал где-то в глубине горла Гермогена. Он подмигнул Козлову, перекрестился и лихо опрокинул в себя наполненную вином чарку.
«Апостолы» и гость последовали его примеру.
Вернулся Павел и сообщил: монахи наловили свежей рыбы, варят уху, скоро принесут.
— Бог им в помощь. Не оставили старика без внимания. Да и тебе, Григорий Миронович, после долгой, утомительной дороги наваристая ушица очень кстати оказалась бы. Садись, отец Павел, в ногах правды нет. Выпей-ка полстаканчика за нашего доброго гостя. Двадцать верст отмахал, чай, устал, притомился.
Наполненную чарку отец Павел высосал до единой капли и даже без закуски, все смотрел, как собравшиеся хватали с огромного блюда куски мяса — зайчатину и лосятину, дышащие ароматным паром. Снова выпили. Тут и уху принесли. Дух от нее шел — язык проглотишь! Котелок в миг опустошили, резво стуча ложками.
Григорий Миронович и изюмчик попробовал, и мед сотовый.
Над историей грехопадения Адама и Евы «апостолы» долго зубоскалили. Даже безъязыкий Иона от смеха куском рыбы подавился.
— Уймитесь, ироды! — остановил вакханалию игумен. — Не согреши женщина единожды, вас бы и на белом свете не было…
Все присмирели, а Григорий Миронович, чтобы перевести разговор, спросил:
— Как дела вашего скита идут, святой отец?
— Скит наш, сам видел, не маленький, и мне, старику, обо всем приходится заботиться. О жилье постоянно думаю, об одежде и пище. А кто за табуном лошадей да за стадом коров смотреть будет? Опять-таки я. Быть главою братии, думаешь, легко? Да если б знал ты скитскую жизнь — волосы б встали дыбом! Не бывает, конечно, и без греха, чего там говорить…
Прислуживающий гостям монах внес осётра с тертым хреном. К нему — большой кувшин квасу. На новую закуску кинулся один Иона. Друзья его уже бодали носами стол.
— Батюшка, дозволь, я их разведу по кельям, — обратился к игумену Еремей, хотя и сам еле стоял на ногах.
— В самом деле, разойдитесь, братья, по местам, а то, гляжу, совсем человеческий облик потеряли… Ох, слаб и грешен человек — вместилище порока!
Когда келарь уволок пьяных и в трапезной воцарилась тишина, Григорий Миронович спросил о брате.
— Как Зосим-то, прилежно Богу служит? Да здоров ли?
Гермоген долго молчал, словно припоминая что-то. Оторвавшись от мрачных дум, ответил туманно:
— Мы, монахи, люди подневольные. Наша жизнь в руках божиих. Каждый день из церкви — в келью, из кельи — в святой храм… Как Бог попустит, так и живем. Так что с Господа весь спрос… — И, видя, что управляющий опять хочет задать вопрос, сказал: — Утро вечера мудренее… Теперь отдыхать, гость дорогой, отдыхать. — Гермоген, кряхтя, поднялся из-за стола.
Согласно раскольничьему уставу, париться в бане монахам не разрешалось. Как и купаться в речке или где-либо. Открыть обнаженное тело — грех большой, а вот ходить грязному-неумытому, значит, подвергать свою плоть испытанию. Не люби свое тело, истощай его постами да коленопреклонениями денно и нощно, носи вериги тяжелые, терпи болезни — вот что наказывали блюсти греческие патриархи, чьи обычаи когда-то были привезены на русскую землю киевскими князьями. Однако у русского народа искони свои традиции. И одна из них: попариться в жаркой баньке с душистым веничком в руках. Приверженцами этой народной традиции были новгородские священники. За ними уж и другие осмелились. В том числе и Гермоген. В ските ему построили баню. Туда посыльный монах привел Козлова вскоре после обеда. Пол предбанника был застелен мягкой душистой травкой, стоящие вдоль стен скамейки выскоблены добела, на стенах — множество веников, дубовых, березовых, липовых, с добавками из трав. Внутри бани — тоже скамейки, двухъярусный полок, кадки с водой, лохань с квасом. Парили Григория Мироновича два молодых монаха. На нем уже два веника истрепали, хлеставши, а эрзянин все кричит: