Гермоген обратился к нему ласковым голосом, как бы его успокаивая:

— Приготовился, сын мой, раскрыть нам свою душу?

— Готовый я, — задрожал Зосим.

— К приходу знамения Господа готовый?

— Готовый…

— Хвалю, хвалю, — сморщенным ртом заулыбался Гермоген. Повернулся к своим «апостолам», спросил: — От души ли глаголит нам сей раб божий, а? Ведает ли он, в какой святой храм мы ввели его?

Павел — широколобый, сухонький старичок — поклонился духовнику и зашипел над ухом Гермогена:

— Святейший отче, у этого смерда душа чернее черного!

Гермоген перекрестился:

— Святой отец, огради нас от нечистого духа! Вразуми апостолов своих! — со своего места поднялся Марк. Под черной рясой худое, точно сухая хворостинка, тело, спина согнулась коромыслом. — Господь, спаситель наш! Помоги нам очиститься от грехов и избави нас от дьявола в образе человека. — Монах красноречиво посмотрел на стоящего перед ним Зосима.

По спине Зосима пробежал холодок. Не хотелось верить собственным ушам. Так это же суд над ним творят! А Зосим знал — редко кто оставался в живых после скитского подобного судилища. Таким образом и Савватия к кресту прибили. И вот теперь Зосим предстал перед ними…

Выслушав Марка, старец строго обратился к Тимофею:

— Раб божий, Тимофей, скажи нам, о чем ты думаешь?

Тимофей мельком взглянул на Зосима и, согнувшись пополам, подобострастно произнес:

— Братия, восхвалим нашего духовного наставника за его мудрость и заботу о нас…

— Господь с тобой, отче!

— Дай, Господи, тебе здоровья!

— Пусть Христос одарит тебя Своими милостями…

Монахи с жаром крестились, клали поклоны и готовы были разбить лбы об пол.

Не славил только игумена Иона, которому отрубили в Соловецком монастыре пальцы. Иона культей правой руки долбил свой лоб и что-то бормотал.

Зосим молчал, с укоризной глядя в сторону друга. «Эх, Тимофей, Тимофей!..»

— Молодец, Тимоня! Порадовал! — Гермоген красным глазом зыркнул в сторону «апостолов». — Скоро, возможно, я тебе посох свой пастырский да крест золотой передам.

В келье повисла внезапная тишина. Тимофей стоял, разинув рот. Что это? Игумен его испытывает? Им овладела паника: так и не сообразив, как ответить Гермогену, Тимофей заскулил, как лиса, попавшая в капкан.

Павел, словно ото сна очнувшись, завопил:

— Бесы! Бесы рядом! Изыди, нечистая! — и стал, крестясь, пятиться от Зосима.

— Во имя Отца и Святаго духа!.. — дрожащим голосом шептал молитву Марк.

Иона резво вскочил со своего места и спрятался за черную спину игумена.

У Зосима потемнело в глазах, и он лишился чувств…

Гермоген не обращая на него внимания, повернулся лицом к иконам и сердито бросил:

— Вяжите колдуна!

Сталкиваясь и давя друг друга, «апостолы» кинулись на Зосима.

— Рот ему тряпкою заткните! — приказал игумен, при этом сурово взглянул на Тимофея. Теперь он был не слабосильный старик, каким любил показывать себя перед монахами, от злобы у него расширились ноздри, и, казалось, даже рост увеличился.

Зосима прислонили к стене, руки вставили в железные кольца.

Свечи потушили. За уходящими со скрипом захлопнулась дверь.

Четверо дней и ночей Зосиму показались вечностью. Связанные кисти рук одеревенели так, что он их не чувствовал. Онемело и его тело: ни сесть, ни лечь. Мучила жажда. Позвать на помощь некого. Последний друг его, Тимофей, и тот предал. Наконец опять заскрипела дверь. Вошел Гермоген. Ткнув пленника посохом, спросил:

— Не сдох еще?

Зосим в ответ только застонал.

— Заруби себе на носу, еретик, да хорошенько: я не таких ломал, на колени перед собою ставил. Понял? В Улангерском монастыре вельможи у меня в ногах валялись. А ты, гнилой пенек, меня обвинять вздумал!

— Пей, пей кровушку мою, может, насытишься. — Зосим почему-то совсем не чувствовал страха. — Скольких людей ты погубил, изверг. А Богом оправдываешься! На том свете тебе это зачтется. Сам Савватий допрос тебе учинит.

У Гермогена изо рта брызнула пена:

— Скорее сам отправишься к Савватию в гости.

— И то верно: ты, Гермоген, в другое место попадешь, прямиком в ад. Взгляни на себя, сатана! Рога свои видишь?

Гермоген изо всей силы стукнул его посохом по лицу. Дверь за ним снова громко скрипнула.

Боли Зосим не почувствовал, хотя из разбитых ноздрей и зубов брызнула кровь. Теперь он думал о том, зачем люди, подобные Гермогену, живут на земле? Ему бы, божьему человеку, добро творить, а он Бога затмил, себе поклоняться заставляет. Нет, такая вера Зосиму ни к чему! Да и не только ему. Остальным тоже. Только что толку сейчас от этого прозрения? Может, и жизни-то на один вздох осталось?.. Под утро, когда скит видел свой десятый сон, в «храм духовника» ввели и Тимофея. С двух сторон его тянули за веревки Марк и Павел. Привязали к стене напротив Зосима, где также были прибиты железные кольца.

— Друга к тебе привели, чтоб со скуки не умер. Двоих вас крысы, думаю, не съедят. Криками своими станете их отгонять, — съехидничал Марк.

— На свою голову лаешь, пес поганый, — буркнул Зосим. — Гермоген и до вас доберется, подождите…

Когда «апостолы» ушли, Зосим бросил Тимофею:

— Вот теперь я понимаю, почему тебя так прозвали — лапоть ты и есть лапоть.

Тимофей грустно опустил голову, не зная, что ответить. Конечно, ему было очень стыдно, но разве от этого легче теперь?..

В Оранский монастырь Григорий Козлов попал уже под вечер. Ульяну оставил на попечение кужодонской родни — в мужском ските ей делать нечего.

Возле широких ворот монастыря — часовня, а рядом кладбище, густо заросшее кустарником. С краю — бревенчатая церковь, построенная из могучих бревен. К темному лесочку в два порядка вытянулись келии монахов, как птичьи гнезда, сплетенные наспех. На колоколенке бил колокол, лаяли собаки.

Григорий Миронович остановился перед самой большой кельей, служившей для приезжих гостиницей, распряг лошадей. Тут, как из-под земли, появился молоденький монах и сообщил:

— Если вы к старцу Гермогену, то он, изволите знать, на вечерне. Пойдемте, я провожу вас…

Вошли в церковь. Скромная снаружи, изнутри она была пышно убрана. На стенах висело множество икон, великих и малых, даже с оконных проемов смотрели лики древних святых. Богатый, искрящийся золотом иконостас с дорогими иконами освещался множеством свечей и лампад, вокруг которых плавали голубые дымные колечки. На клиросе пел хор. Игумен стоял перед аналоем в блестящей искрами желтой мантии. Широкогрудый, широкоплечий, седоволосый старик, густая борода его свисала до пояса. Своим густым басом он начинал молитву, а хор подхватывал:

— «Благослави еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим…»

Управляющий терпеливо достоял службу, слушая певчих. Это было единственное, что привлекало его во всем этом лицедействе. Он всегда искренне верил только в богатство, дающее власть над людьми. Вера в Бога была, по его мнению, этими же богатыми и сильными мира сего придумана, чтоб держать в повиновении «овечье стадо» — не зря так в Святом Писании простой народ называется.

Когда служба закончилась, игумен увидел пробирающегося к нему сквозь толпу монахов Козлова. После обычного, как всегда, теплого приветствия Гермоген громко объявил:

— Чистосердечнейшие жители нашего обителя! Возрадуемся: сегодня к нам явился сосед наш, управляющий графини Сент-Приест, который всей душою верит в благочестие старой православной веры. Уважает старые традиции. Поклонимся же ему за его радение и пожелаем доброго здоровья и долгих лет жизни!

Монахи дружно поклонились до полу. Гермоген махнул рукой — все пошли к выходу. А Григория Мироновича он взял ласково за локоть и сказал:

— Потрапезничать не погнушаетесь со мной, милейший?

Гость только кивнул, от переполнивших его грудь радостных чувств он забыл все слова.

«Пять рублей маловато будет, — подумал он про себя, — пожалуй, десять дам…»