В ските келья Зосима Козлова находилась самой последней. Не келья, а нора: одно оконце, ширина — два шага, длина — три шага. В прибитом к стене ящике лежали все его вещи: запасные штаны и рубаха. Правый угол был заставлен иконами. Зосиму казалось: чем тяжелее ему жить, тем больше светлеет его душа. Тревожил только холод, которого он боялся больше всего на свете.

Из сеней, где топилась печь, тепло доходило в келью плохо. Зимой его нора покрывалась инеем. Зосим согревал свое тело собственным дыханием, забравшись под толстое шерстяное одеяло, которое давно облезло и свалялось. В сильные морозы еще дырявым зипунчиком укрывался. Этот зипунчик уже давно привез ему брат, Григорий Козлов. Других подарков в последние годы не привозил, хотя в ските бывает каждый месяц. Но Зосим не ропщет. Судьба монашеская им самим выбрана. Это «счастье» он сам выпросил у Бога. Двумя руками вцепился в него, словно клещ, не отдерешь ничем. Конечно, не от прекрасной жизни он отказался от света белого, нужда заставила. Григорию повезло — женился на богатой дочери управляющего графини. Хотя лицо жены и было в сплошных бородавках, а душа в прыщах, да богатство это все перевесило. А вот Зосим так не смог бы, его душа чистая, ангельская. Он от зла молитвами спасался, за день по тысячи поклонов отбивал. Иногда, правда, Зосим ругал себя за то, что эрзянских богов предал. Спасал его от отчаяния русский друг Тимофей. Неразлучны они всюду, как родные братья. Вот и нынче Тимофей пришел спросить, почему Зосим из кельи никуда не выходит, лежит на широкой скамейке печальнее осени. Зосим встал было, шагнул, да ноги подогнулись, как ватные.

— Что за болезня ко мне пристала, брат? — жалобно спросил он Тимофея и утер рукавом рубахи вспотевшее лицо.

Тимофей промолчал, отвернулся к окну и, перебирая в тонких пальцах четки, зашептал молитву.

— Как там, на улице-то? — оторвавшись от грустных дум, спросил Зосим.

— Солнышко печет, от жары не передохнуть, — по губам Тимофея скользнула еле заметная улыбка.

— Гермоген как, мор его забери, к заутренне приходил? — приподнялся на локте Зосим.

— Придет, открывай шире рот! Дрыхнет он в это время без задних ног…

— Эх-ма, убежать бы туда, где жизнь, где счастье да волюшка-воля! — вырвалось с языка Зосима.

Тимофей опять промолчал, только жарче стал молитву нашептывать да быстрее четки перебирать. Глаза его, серые, водянистые, прикрытые каким-то туманом, от удивления расширились. В них застыл страх.

— Убег бы давненько, да некуда и денег нет, — продолжал Зосим. — Емельян Иванович, не позабуду вовек, и то о них кручинился. Опрокинет, бывало, чарку-другую в рот и скажет: «Мне б сейчас золото-богатство, я б сильнее царя был…»

Зосим в молодости в армии Пугачева служил, и этим часто бахвалился перед Тимофеем. Прослышали бы про это в ските — в подвал бы холодный опустили. И-и-хх! — При имени Пугачева и теперь многие дрожали.

— Ты все-таки хорошенько подумай, куда податься из скита, — приглушив голос, сказал Тимофей. — Тогда, может быть, и я за тобою пойду!

— Гермоген, говоришь, и ноне в церковь не ходил? — Зосим повернул было беседу в другое русло, но друг был уже на пороге.

— Дался тебе Гермоген! Лучше бы о брате своем спросил. Он опять в скит приехал. Попросил бы у него чего — загнешься здесь в сырости и голоде…

— Нищему богач не брат, — грустно ответил Зосим и махнул рукой. — Иди уж, а то искать тебя станут.

Когда становилось невмоготу, Зосим брал в руки Евангелие. Вот и теперь он раскрыл Святое Писание и стал читать то место, где рассказывалось о страданиях Иисуса Христа. Читал Зосим, а сам думал о другом: как выйти из того темного оврага, куда он попал сам, добровольно? Подумал и о Тимофее. Его в скиту Лаптем прозвали и не очень-то любили. Зосим сдружился с ним после одной совместной рыбалки. Знал его и раньше, но как-то не обращал внимания. Тогда от ледяного ветра, поднимающегося от реки, Зосим насквозь промерз. Тимофей окликнул его, позвал погреться у костра, налил черепок горячей ухи. Монах, хоть и был правой рукою Гермогена, работал, как все, от темна до темна. Тогда, на ветряном берегу, он молча чистил рыбу. Дело было обыденным, много ума не требовало. Греясь у костра, Зосим разговорился с Тимофеем, и тот рассказал о себе.

Тимофей Федорович Семихвостов родился в Нижнем Новгороде. Отец и братья его были купцами. Но Тимофея торговля не интересовала. Он решил идти в Макарьевский монастырь, постричься в монахи. Тамошний игумен Корнилий послал его учиться в Петербург, в духовную семинарию, после окончания которой Тимофея оставили при семинарии. Но молодой неугомонный иерей связался из любопытства с сектантами. Когда на секту начались гонения, Тимофей, предупрежденный верным другом (теперь тот дослужился до епископа), успел скрыться. После этого где только он не побывал! И постоянно, повсюду чувствовал себя ненужным человеком. В Оранский скит он попал ещё при Савватии, но старец по каким-то непонятным причинам не доверял ему. И тогда он пристал к Гермогену, который рвался к власти. Когда это ему удалось, Тимофей получил свою долю наград: Гермоген окрестил его «великим апостолом». Тимофей прочитал множество книг, знал три языка. Такой союзник игумену, конечно, и был нужен, ведь он сам грамотой не владел. Гермоген управлял людьми с помощью хитрости и коварства: кого ласкал, кого пугал, кого задабривал. Постоянно натравливал монахов друг на друга. Тимофей же был молчалив, из уст его нельзя было услышать ни единого слова. Скоро Зосим привязался к нему всем сердцем. Высказывал и открывал ему все свои сокровенные чувства. И тем не менее иногда задумывался: почему это Тимофей зачастую спрашивает, что он думает об игумене? Почему о покойном Савватии говорил плохо? Сотни вопросов лесными дятлами долбили голову Зосима. И не было на них ответа. Сегодня добавились новые …

В ските ходили слухи, что Гермоген, будучи келарем в Улангерском ските, умертвил не одного раскольника. Поэтому его боялись и оранские братья. Игумен никого не баловал, не приближал к себе. Когда его единственный сын уронил словечко в защиту новых церквей, Гермоген выгнал его из скита. Из всех святых он считал истинным только протопопа Аввакума, которого в Пустозерском монастыре сожгли заживо в срубе и который родился на берегу Волги, в местечке недалеко от их скита, в селе Григорове. В это село Гермоген ежегодно ходит на всеобщее моление… «Как и Аввакум, я не отступлю, — обещал он перед святыми иконами в церкви. — Скит свой сохраню в старой вере».

Однако поклонники двуперстного моления не были солидарны друг с другом. Этому были свои причины. Раскольников разделяли тысячи и тысячи километров. Скиты раскинулись от Соловков до далекой Сибири. Каждый жил по своим законам. Вместе с этим давила на них и внешняя сила: церковный синод, губернаторы, суды, местные помещики. Спасатели старых православных порядков были объявлены еретиками, их преследовали все, в чьих руках была власть. И многие не выдерживали: либо вставали на путь предательства, либо лишали себя жизни, разуверившись в главном деле жизни. Этому способствовали и сами раскольники. В одном селе за попытку креститься в церкви молодой женщине отрубили три пальца. В другом — нововеру вырвали глаз. И тут, в округе, каждый знал: попробуй скажи плохо про Гермогена — не жить тебе спокойно. Оранский игумен мстил каждому, кто вставал на его пути.

Среди провинившихся и попавших в немилость оказался и Зосим, который и не бунтовал вовсе, а только «потерял усердие к ежедневным молитвам».

Его позвали в «храм духовника», как называли домик Гермогена. Старец сидел под иконами, на голове черный клобук, на груди — золотой крест, в руках — тяжелый посох, украшенный разноцветными каменьями и резьбой. Все монахи в скиту, кроме Гермогена, носили штаны и рясы из грубого домотканого полотна, а под них надевали рубахи из конского волоса «для усмирения плоти». В «храм духовника» никого не допускали — он считался чем-то вроде небесного рая. Зосим, дрожа от страха, встал у двери. В помещении было дымно — перед иконами чадили двенадцать восковых свечей, источая аромат. На скамье вдоль стены сидели верные «апостолы» игумена. Их было четверо: Тимофей — «чистейшая душа», Марк мягкосердечный, Павел неподдающийся, Иона неподкупный. Зосим, встретившись с взглядом Гермогена, упал на колени.