На середине поляны из-под огромного, с мельничный жернов камня, булькал родник. Прозрачная вода текла в ближайший овражек, под горку, откуда река Сережа берет свое начало. Из овражка сперва выбивается робкий ручеек, затем в лесу оборачивается в маленькую речушку, а у села Сеськина она уже весенним половодьем разливается, торопит свои шумные воды в Тешу, а оттуда — в великую Волгу-матушку…

От родниковой воды ломит зубы, до того она холодна. Однако простуда никому не грозит. Наоборот, вода в роднике целительна. Нарывы, чирьи всякие, другие болячки заживают быстро. Превосходное лекарство от всех недугов! Над родником, который заботливо огорожен слегами, зеленым навесом встали четыре дуба, древних, кряжистых. Дремали, ветками своими лениво помахивали. Лет по двести этим охранникам. Жилистые, гнутые ветки их подпирали друг друга. На нижние, самые толстые ветки положены три широкие доски. К самому могучему дереву, которому эрзяне дали имя Озкс-Тумо19, были прибиты иконы со святыми ликами. На каждой полке стояли свечи. Под дубом с восточной стороны поставлен стол, накрытый белым полотном. Во время чтения молитвы, как обычно, Кузьма Алексеев смотрел на запад.

Дубы каждый год были очень плодоносны и богаты желудями. Желуди крупные, размером с яблоко, но их никто никогда здесь не собирал… Сколько хочешь их мни, топчи лошадьми, телегами дави, а вот собирать их, ни-ни! — за это за волосы оттаскать могут. Однажды один эрзянин из Кужодона, позавидовав, наполнил золотистыми желудями свою телегу, так на следующий день кобыла его двуногого жеребеночка ему подкинула. Да и в Сеськине был случай. Один старик взял да прошлогодние желуди собрал и поджег. Те не сгорели, а его дом со всеми постройками в небо костром вихрастым взлетел. Хорошо еще, старуху соседи успели вынести из горящей избы, а то бы обуглилась. В позапрошлом году, предпоследний поп-батюшка, вместо которого нынче отец Иоанн, в полночь в родниковую воду мешок золы сыпанул. Под утро церковный сторож, что пришел к нему звать на службу, нашел его посреди пола мертвым.

Давным-давно в стволе Озкс-Тумо кто-то сделал топором отметину — углубление. Теперь эрзяне в каждый свой приход сюда, на Репештю, в разросшемся дупле свечу зажигают. Это делают каждый раз, когда идут на большое, серьезное дело: медведя или лося валить, или лес рубить. Молодые ставят свечи перед своей свадьбой, старики — перед предстоящей кончиной. Все ожидали от священного дуба радости и счастья, добра и богатства, теплых зим и обильных урожайных дождей. Дупло, словно устье большой сельской печки — чернее черного. От постоянно горящих в нем свечей оно стало похоже на кузнечный горн. Дупло это с каждым годом росло и увеличивалось. Теперь в нем можно было стоять в полный рост. Можно было, но в него заходить никто не смел, это считалось страшным грехом. Священное дерево, освещенное изнутри, казалось суеверным людям восходящим солнцем жизни. Деды и прадеды их поклонялись силам природы: солнцу на небе, земле, лесу, воде — всему, что их окружало и от чего зависела их жизнь.

Вот и нынче сельские жители собрались у заветного родника, пригоршнями черпали студеную целительную воду, трепетно подносили к своим губам и пили, пили, благодарно вознося свои молитвы Мельседей Верепазу. О чем шептали они и просили от Озкса-Лисьмапри20 — знали лишь сами. Слышно было в лесной тиши говорливое журчание родника да веселый щебет божьих посланцев — вольнолюбивых птиц. Но грустинка уходящего, отступающего лета чувствовалась и здесь: бабочками порхали падающие с деревьев пожелтевшие листья, багровели земляничные поляны, один лишь красный клевер беззаботно приплясывал под ветерком.

Вот люди встали под дубом. Филипп Савельев зажег священную свечу. Огромное дупло засветилось от множества вспыхнувших в этот момент маленьких тонконогих свечек по числу древних богов.

На Кузьме Алексееве эрзянские праздничные одежды: руками жены шитые льняные штаны, белая вольная рубашка, которая подпоясана нарядным плетеным кушаком. На ногах липовые новенькие лапти, портянки белеют первым выпавшим снегом. Веревочки на них тонкие-претонкие, только при пристальном взгляде заметные.

С двух сторон возле жреца встали Виртян Кучаев и Филипп Савельев. Моление началось. Кузьма говорил о нынешнем годе, хвалил его. Жаловаться нечего, весна была теплой, лили благодатные дожди, по утрам выпадали обильные росы. Теперь же на полях густые хлеба колышутся. Рожь золотая совсем, колосья с палец толщиной. Высоки и яровые: ячмень, овес, чечевица, просо… Гречка, правда, еще низкая, но до прихода осени и она успеет созреть. Щедрыми на урожай оказались, по словам Кузьмы, сады и огороды.

— Мельседей Верепаз! — слышалось со всех сторон.

— Когда пшеничные снопы телеги давят, и они от тяжести скрипят, — рассказывал далее жрец, — а коровки наши нам вдосталь молока дают — все это Верепаза дар. Не будем забывать об этом, поклонимся Ему!

— Многие из нас, — продолжал Алексеев, — Христу молятся. Это дело, конечно, личное, каждый о своей душе заботится. Но все же нам, эрзянам, нельзя о собственных богах забывать. Им молились наши предки. Разве у Иисуса Христа найдется время для нас, эрзян? Разве Он знает о наших чаяниях? Слышал я от верных людей, что Христос чин с себя сложил. Другое дело — Мельседей Верепаз… Вот кому надо верить! Будет знамение: громыхнут двенадцать громов и на землю сойдет Давид с ангелами. Они будут судить мир. После этого на земле останутся только те, кто исповедует нашу веру. Все станут носить эрзянские одежды, чтить наши обычаи.

— Ух ты!!! — выдохнула толпа.

Закачалась листва на Озкс-Тумо, вспыхнула и ярче загорелась священная свеча в дупле.

— Эрзяне не будут пахать боярские земли, а будут жить свободно, в единой семье, помогая друг другу.

— О-о-о! — снова задрожала поляна от сотен голосов.

— Вся сторона эрзянская оденется в белые рубашки и праздничные платья… Все будут счастливы. Если все же пропадет наша вера Мельседей Верепазу, пропадет и язык наш родной. Молиться богам своим можно только на том языке, который нам дается с молоком матери…

Долго Кузьма объяснял односельчанам, что ждет их в будущем и как надо жить. Потом призвал всех, как и полагалось в день моления, вкусить жертвенной пищи. Загорелись костры, запахло дымом и мясом. А у костров снова разговоры о наболевшем. Алексеев опять терпеливо объясняет:

— Мельседей Верепаз всем необходимым нас наградил, да только беда, эрзяне: все засеянное и выращенное нашими руками сами возим в амбары графини Сент-Приест. — Кузьма повернулся в сторону жителей соседних сел — Сивхи и Тепелева — и только теперь увидел: среди них были и русские из Ломовки и Инютина, где хозяин князь Петр Трубецкой. — Барских амбаров да чуланов нам не переполнить! А тут еще кровососы управляющие последний кусок отнимают. Нашими трудами добытое в Нижний уходит да в Лысково. Там базары и ярмарки многочисленные наш хлебушек и другое добро в большие деньги оборачивают. А меха, которые добывают наши охотники, украшают одежды графини Сент-Приест. А мы по весне, чтоб не умереть с голоду, сережки березовые в хлеб запекаем… Кто же нас защитит, скажите на милость?..

С Репешти перешли на склон горы Отяжки, где были поставлены длинные столы. На них баранина в чашках глиняных, просяная каша с маслом, пироги с луком и картофельные ватрушки с румяной корочкой. Из толстопузых бочек лилось пенистое крепкое пуре. Выпив и закусив, помянув своих богов, собравшиеся вновь захотели послушать удивительные речи Кузьмы. Он забрался на пустую бочку и с жаром сказал, показывая рукой на столы:

— Все вы видите, как щедра наша земля. С сегодняшнего дня запомните: что вырастили мы на земле сами — все наше!

С закрытым ртом никто не стоял. То и дело раздавались голоса. Хотя и грубыми они были — старики мягко да приветливо говорить не умели — все равно в этих голосах слышалось наболевшее, искреннее:

— Хлебушек гнить на корню не дадим!..

— Густой ноне уродился ленок, если самим его на базар свезти — разбогатеем…