М.А. Садовский. Не кажется ли вам, что вам следовало предусмотреть такую возможность и крепко подумать прежде, чем подписывать письмо? Ведь вот подписывая денежный документ, вы подумали бы. Не кажется ли вам, что в том, что письмо попало за границу, есть и ваша личная ответственность?

Я. Нет, не кажется. Я могу отвечать за письмо, пока оно находится в моих руках. После того как оно переслано адресату, я не могу нести ответственность за его судьбу.

М.А. Садовский. Но вот ведь многие математики оказались не такими, как вы: им предлагали подписать письмо, а они отказались. Как вы думаете, почему?

Я. Думаю, просто боялись.

М.А. Садовский (с иронией). Стало быть, вы считаете себя очень храбрым?

Я. Я не считаю себя очень храбрым, мне кажется, что я просто поступил, как естественно нормальному человеку. Но некоторые люди почему-то боятся.

М.А. Садовский. Стало быть, вы храбрее академиков Колмогорова и Александрова: они не подписали этого письма.

Я. Им было бы и нелогично его подписывать, они еще раньше подписали другое письмо, от них двоих, по тому же поводу. Коллективное письмо и появилось на свет из-за того, что на письмо академиков Колмогорова и Александрова не последовало никакой реакции.

М.А. Садовский. А знаете ли вы, как работает империалистическая разведка? Известно ли вам, что в тот же вечер, когда мама Есенина-Вольпина обратилась к Колмогорову и Александрову с просьбой о письме, к кому-то из них с запросом об этом письме позвонили из Парижа?

Я. Нет, об этом факте я не знал. Но если так, то я вообще не вижу, какой ущерб мог быть нанесен Советскому Союзу нашим письмом. Такой ущерб мог заключаться только в том, что факт заключения в психбольницу Есенина-Вольпина просочился за границу. Но из вашего сообщения явствует, что он просочился за границу еще тогда, когда письма даже в проекте еще не существовало.

М.А. Садовский (к моему изумлению, этот простой логический оборот его на минуту приводит в смущение). Но ведь письмо передавалось по "Голосу Америки" и использовалось для пропаганды против Советского Союза.

Я. Выступление Келдыша на пленуме МК тоже передавалось по "Голосу Америки" и использовалось для пропаганды против Советского Союза. Считаете ли вы Келдыша за это ответственным?

М.А. Садовский. Но выступление Келдыша передавалось в выдержках, а ваше письмо зачитывалось полным текстом.

Я. Выступление Келдыша было длинным, а наше письмо состояло всего из трех фраз. Там просто нечего было сокращать.

М.А. Садовский. Ну, видимо, мне не удастся вас убедить.

Я. Видимо, не удастся.

М.А. Садовский. Ну что ж, до свиданья.

Я. До свиданья. (Обернувшись в дверях.) Еще раз могу вас заверить, что я подписал письмо в здравом уме и твердой памяти.

Как видно из текста записи, беседа была скорее вялой, чем острой. Как обвинение, так и защита действовали довольно слабо и не использовали многих очевидных ресурсов. Так, не был задан фигурировавший впоследствии на собрании вопрос: "Почему вы не верите советским органам здравоохранения, признавшим Есенина-Вольпина сумасшедшим?" К чести М.А. Садовского отмечаю, что не было никаких вопросов из области сыска типа: "Кто дал вам на подпись это письмо?", "Откуда вам известно о письме Колмогорова и Александрова?", "Знаете ли вы Есенина-Вольпина лично?" И такого, например, вопроса: "Подписали бы вы письмо, если бы знали, что оно попадет за границу?" — тоже не было задано. Мое впечатление (может быть, и ошибочное) было, что М.А. Садовский выполнял возложенную на него функцию с явной неохотой и без всякого энтузиазма. Но следует признать, что и мной в ходе этой беседы не был пущен в ход основной моральный аргумент защиты: что в конечном счете ответственность за любые последствия лежит на инициаторах акции против Есенина-Вольпина, а не на ком-нибудь ином. Таким образом, беседа эта не могла кого-либо в чем-либо убедить, да, по-моему, на это и не претендовала. Но для будущих поколений она может представлять интерес именно своей дикостью и нелепостью, характерными для нынешних "воспитательных мероприятий".

14 июня 1969 года

Максудов

ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О САХАРОВЕ

(Результаты выборочного обследования)

Не приходится сомневаться, что "единодушное одобрение" любых политических решений "любого советского правительства" есть не столько автоматический рефлекс, присущий советскому человеку, сколько функция пропагандистского аппарата, за этот вопрос отвечающего. Любой редактор газеты, любой инструктор ЦК, не задумываясь, скажет, что сегодня советский народ "одобряет", а что "гневно осуждает". А если возникнут какие-либо неясности, он снимет телефонную трубку, позвонит куда надо и там объяснят. Поэтому и не нуждаемся мы в институте ГЭЛЛАПа и, напротив, любая попытка обратиться с вопросом к населению вызывает неприязнь и настороженность. Зачем? Когда и так все известно![21]

И все же советский человек, одурманенный пропагандой, отчужденный от политических решений, остается человеком. Он думает, он имеет свое мнение и нередко высказывает его — в очереди, в пивной, в разговорах с приятелями или сослуживцами. И хотя это мнение безразлично "сильным мира сего" и они даже пытаются делать вид, что его не существует, было бы интересно выяснить, что думает на самом деле "говорящее орудие производства". Мы решили попробовать. Путем выборочного обследования попытались узнать, как относится обычный советский человек к Андрею Дмитриевичу Сахарову. Ответ на этот вопрос включает, несомненно, оценку многих процессов, происходящих в стране.

Для получения представительной выборки следовало бы, по-видимому, опросить несколько тысяч или десятков тысяч случайно отобранных людей. Однако, как известно, вопросы "на скользкую тему" в нашей стране не пользуются популярностью, и на них, как правило, не удается получить достаточно искренних ответов. Поэтому прямой вопрос было решено заменить непринужденной беседой, содержащей наводящие, косвенные вопросы. Например: "А слышали ли вы, что Сахарова вернули в Москву?", или "Высылают в США", или "Хотят судить". Отношение к Андрею Дмитриевичу Сахарову оценивалось спрашивающим или самим отвечающим по девятибальной шкале: от "враг, шпион, мало расстрелять" — единица — до "герой, совесть страны" — девятка. Посередине: 4 — не знаю, но отношусь плохо, 5 — ничего не знаю, 6 — не знаю, но отношусь хорошо, 7 и 8 — две градации возрастающего хорошего отношения (полезен, очень важен), 2 и 3 — плохого (вреден для страны и бесполезен).

В проведении таких бесед участвовали 53 человека, каждый из которых собрал от одного до сорока ответов-мнений. Совершенно очевидно, что полученная в результате такого опроса выборка не вполне случайна и тем самым становится малопредставительной. Наибольшая опасность, возникающая при выбранной методике, — положительная корреляция между мнением опрашивающего и опрашиваемого. Поэтому счетчикам было запрещено опрашивать своих родственников и друзей, опрашивать лиц, чье положительное отношение к Андрею Дмитриевичу было достаточно известно или предполагалось, и, уж конечно, всех диссидентов или связанных с ними людей. Такой подход исключил из опроса несколько тысяч человек, но позволил сформировать квазислучайную выборку из лиц, чье мнение не было очевидно заранее. Сохранилась, правда, некоторая опасность, что отвечающие (нередко — сослуживцы спрашивающего), умышленно или не задумываясь, согласуют свой ответ с предполагаемым мнением собеседника. Поэтому результаты счетчиков, у которых были зафиксированы только положительные ответы, были полностью исключены. Кроме того, у счетчиков, чьи результаты оказались для данной социальной группы опрошенных (рабочие, студенты и т.д.) существенно более хорошими, чем средние по всей выборке, положительные значения уменьшались на единицу (вместо 9 — 8, вместо 8 — 7 и т.д.). То есть мы предполагаем, что либо некоторые люди, ориентируясь на спрашивающего, несколько преувеличивают свое положительное отношение, либо счетчики пользуются завышенной, по сравнению с другими, шкалой. Исправлением положительная оценка не переводится в отрицательную, а лишь несколько изменяется ее величина. Всего корректировке было подвергнуто около 16% собранного материала. Полученная выборка может с некоторым приближением считаться независимой. На ее представительности я остановлюсь несколько позже.