Да, отнюдь не праведники влияют сегодня на ход истории, определяют ее пути, способствуют дезориентации общества и индивида.

Однако в конечном счете именно праведники, а не вдохновители террора, насилия и лжи, определяют духовный рост человечества, способствуют созданию подлинной, человеческой и человечной, истории. Для того, чтобы человек остался человеком, чтобы он не деградировал до уровня бездушного делателя орудий (и оружия!), бездушного производителя и потребителя, готового в то же время по приказу разрушить весь мир, включая себя самого; для утверждения и роста подлинно гуманной культуры, истоком и основой которой является любовь, — значение Андрея Дмитриевича Сахарова поистине огромно. Значение его жизни и подвига, его личности, а также всех тех, известных и неизвестных, самоотверженных, бесстрашных и добрых, кого он — положительно прекрасный человек! — представляет в жизни и в истории.

Из истории правозащитного движения

Г.С. Подъяпольский

МОЯ БЕСЕДА

С ДИРЕКТОРОМ ИНСТИТУТА ФИЗИКИ ЗЕМЛИ АН СССР

АКАДЕМИКОМ М.А. САДОВСКИМ

(Лето 1968 года)

_{От редакции: Печатаемая ниже запись — документ совсем недавней эпохи. Автор ее, Григорий Сергеевич Подъяпольский, научный сотрудник Института физики земли, сделал эту запись, что называется, "по горячим следам" административной проработки, учиненной дирекцией института группе ученых-математиков, вступившихся за своего коллегу, подвергшегося психиатрическим преследованиям.}

_{Впоследствии Г.С. Подъяпольский был активным правозащитником, членом Инициативной группы по защите прав человека в СССР и членом Комитета прав человека. Безвременно погиб в 1976 году в возрасте 49 лет в командировке, в которую был направлен "на время съезда".}

Приведенная ниже беседа произошла при следующих обстоятельствах.

Весной 1968 года я, в числе некоторых других сотрудников нашего института, а также ряда математиков других научных советских учреждений, подписал письмо в защиту математика Есенина-Вольпина, принудительно заключенного в психиатрическую лечебницу по причинам, не имеющим отношения к состоянию его здоровья и вообще к медицине. Это письмо, подлинного текста которого я, к сожалению, не имею[20], было очень коротким и состояло всего из трех фраз. В первой из них констатировался сам факт принудительного заключения в больницу. Во второй указывалось, что пребывание в психиатрической больнице вполне трудоспособного талантливого математика, безусловно, вредно отразится на его здоровье и душевном состоянии. В третьей высказывалась просьба о возвращении Есенина-Вольпина к нормальным условиям жизни и работы. Письмо было направлено в три адреса: министру здравоохранения, главному психиатру города Москвы и прокурору (не то Москвы, не то Московской области, точно не помню). Ответа на это письмо ни от одной из указанных инстанций мы не получили, но каким-то неведомым мне образом письмо вдруг обнаружилось в ряде совершенно неподобающих мест, в частности — в КГБ, в Президиуме АН СССР и — за границей, откуда передавалось на русском языке некоторыми зарубежными радиостанциями.

Последнее обстоятельство и послужило поводом для "воспитательной кампании" в отношении подписавших письмо лиц, одним из звеньев которой в отношении лично меня и явилась приводимая беседа. Она не была ни первым, ни последним звеном: до нее имели место попытки привести "подписантов" к раскаянию в узком кругу отделов (впоследствии эти попытки были признаны "недостаточными"); после нее — проработка на общем собрании отделения института.

Сама беседа была обставлена следующим антуражем. Все "подписанты" были заранее предупреждены, что такого-то числа в такие-то часы с ними будет беседовать директор института М.А. Садовский, поэтому все они в указанное время должны находиться на своих рабочих местах. Всех нас поочередно через секретаря по телефону вызывали в кабинет директора, и таким образом беседа с каждым происходила с глазу на глаз.

Я не сделал тогда же этой записи, поскольку не счел беседу того заслуживающей. По сравнению с другими мероприятиями того же рода, происходившими одновременно в других академических и неакадемических учреждениях, она выглядела вполне заурядно и относительно благопристойно. Сейчас, спустя примерно год, я по некоторым обстоятельствам изменил свою точку зрения на важность этой беседы и считаю, что она заслуживает того, чтобы стать известной общественности.

При изложении беседы я старался быть, насколько возможно, объективным, избежать какой-либо утрировки и не опустить ни одной существенной детали. Не могу ручаться за текстуальную точность отдельных фраз, за правильную их последовательность, за то, что не упустил некоторых несущественных реплик. Могу ручаться за правильную передачу основной линии беседы и верное отражение ее тональности, за отсутствие существенных умолчаний и за полное отсутствие какого бы то ни было вымысла.

Я (входя). Здравствуйте, Михаил Александрович!

М.А. Садовский (бодрым, вызывающим на откровенность тоном). Здравствуйте. Ну, признавайтесь, вы — зачинщик?

Я (подделываясь под тот же тон). Что вы, Михаил Александрович!

(Примечание. Это была святая правда — я не был зачинщиком. Но М.А. этому, очевидно, не поверил. Не знаю, этой ли уверенностью или более благородными мотивами объясняется, что ожидаемого мной вопроса — "Так кто же, в таком случае?" — не последовало. Вопрос о зачинщике был исчерпан.)

М.А. Садовский(пригласив меня садиться, совершенно другим голосом, монотонным и без всякого выражения, — как выяснилось позже, эту тираду он повторял всем "подписантам", а я был вызван одним из последних). В тысяча девятьсот таком-то году, еще при жизни покойного президента Кеннеди, Центральному разведывательному управлению Соединенных Штатов Америки была выделена конгрессом США сумма в один миллион долларов для проведения подрывной деятельности против Советского Союза и других стран социалистического лагеря. На эти деньги устраиваются провокации, вербуются и засылаются агенты, ведется пропаганда… (Далее дословно не помню. Суть сводилась к тому, что мы, подписавшие письмо, проявили недостаток бдительности и оказались на поводу у международного империализма.) Вы понимаете это?

Я. Нет, не понимаю.

М.А. Садовский (устало). Но ведь я же вам все объяснил….

Я. Михаил Александрович, ведь мы с вами все же ученые…

М.А. Садовский. Но-но, вы демагогией не занимайтесь!

(Не знаю, почему его оскорбило мое упоминание о том, что "мы все же ученые". Впрочем, это была единственная вспышка гнева, весь остальной разговор проходил в безупречно корректном тоне.)

Я. Видите ли, я хотел сказать, что не вижу никакой связи между долларами ЦРУ и письмом, направленным в защиту человека, подвергнутого тяжелой и необоснованной акции, письмом, направленным не куда-нибудь, а в советские государственные органы. Инициатива письма зародилась среди советских математиков, ценящих талантливого ученого Есенина-Вольпина и обеспокоенных его судьбой, а отнюдь не среди агентов империалистических разведок.

М.А. Садовский. Но ведь письмо попало за границу.

Я. Да, письмо попало за границу и в другие места.

М.А. Садовский. Не думаете ли вы, что в том, что письмо попало за границу, была провокация?

Я. Да, очень возможно, что это была провокация….

(Примечание. Здесь мы, очевидно, говорим на разных языках. Говоря о провокации, М.А. подразумевает, естественно, провокацию ЦРУ, я — провокацию других органов и с совершенно с другой целью. Понял ли М.А. эту разницу, не знаю; думаю, что понял, но сделал вид, что не понял.)