И все же даже это пассивное отношение показывает, что декларируемое "единодушие" никак не отражает подлинного настроения советского народа, с которым когда-нибудь советским руководителям придется считаться.
| Отношение к А.Д. Сахарову | (%% от опрошенных в группе) | |
|---|---|---|
| Название (состав) группы | Число людей в группе | Оценки по баллам 1 2 3 4 5 6 7 8 9 |
| Рабочие | 245 | 12 1 3 8 56 7 1 12 — |
| Инженеры, научные сотрудники | 331 | 6 9 2 9 10 33 11 19 1 |
| В т.ч. инженеры мужчины | 172 | 8 16 2 6 4 28 20 14 2 |
| В т.ч. инженеры женщины | 159 | 4 1 3 12 16 38 2 24 — |
| Гуманитарная интеллигенция | 182 | 5 4 6 9 11 15 19 26 5 |
| Руководители | 46 | 40 6 22 — — — 12 20 — |
| Низкооплачиваемые рабочие (пенсионеры) | 49 | — 4 14 60 18 — 2 2 — |
| Инженеры, гуманитарная интеллигенция (однородная) | 415 | 9 7 5 11 15 25 12 13 3 |
| Молодежь | 295 | 15 1 5 1 20 34 10 14 — |
| Члены КПСС | 164 | 48 16 12 — — 10 6 8 — |
1 — враг народа
2 — вреден стране
3 — бесполезен, с жиру бесится
4 — не знаю, но отношусь плохо
5 — не знаю
6 — не знаю, но отношусь хорошо
7 — полезен
8 — очень важен
9 — герой
Р. Лерт
ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ЛЮДЕЙ
"Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала".
Это — Радищев.
А вот это — некий бульварный фельетонист советской газеты "Труд":
"Он поднял голову от научных расчетов, огляделся и усмотрел общую неустроенность дел человеческих".
Фельетонист пытался иронизировать над Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Но по неграмотности не понял, что случайно произнес парафраз сердечного вопля Радищева — едва ли не первого русского правозащитника.
Да, Сахаров поднял голову от научных расчетов. Да, огляделся. Да, усмотрел "общую неустроенность дел человеческих". И не только ее. Усмотрел насилие, жестокость, несправедливость, ложь, попрание человеческих прав. А главное — увидел страдающих от этого людей. И заступился за них — так же непосредственно, как заступился бы за избиваемого ребенка. Душа его "страданиями человечества уязвленна стала".
Как ступил он с сияющего паркета науки на режущий острыми камнями путь правозащитника — об этом, вероятно, лучше всех может сказать он сам. Каков резонанс его статей, писем, интервью, эссе — знает сейчас весь мир (кроме, разумеется, подавляющего большинства населения Советского Союза). Расскажут об этом, вероятно, лучше меня другие, более детально знающие его деятельность за последние 10-15 лет. Что он — великий ученый, конечно, знаю и я, но судить о его науке — физике — мне не дано, так же, как, скажем, о санскритском языке. И если я решаюсь сейчас писать об Андрее Дмитриевиче Сахарове, то только потому, что хочу как-то передать то ощущение обаяния его личности, которое испытал каждый, кто хоть невзначай с ним встретился.
Мне думается, обаяние это прежде всего излучает его естественность. Почему-то не кажется мне подходящим слово "скромность" в применении к действительно большой, значительной личности: всегда кажется, что в "скромности" такого человека есть некий налет позы — не может же он не знать себе цену. Но у Сахарова нет ни "скромности", ни позы, просто он такой, какой есть, а другие люди такие, как они есть. Все — разные, и все — люди, и все чем-то интересны, и за всех больно, когда им причиняют страдания и лишают их человеческих прав.
Вот этот дар сопереживания — может быть, главное покоряющее свойство Сахарова, сущность его обаяния, сила его личности, влияющей на людей больше, чем его статьи и книги. Со многим в его книгах можно не соглашаться, с его личностью и поступками не соглашаться нельзя. Это не просто доброта — это гармоническое сочетание культуры высокого чувства, все осознающего интеллекта и органического демократизма. Редкое сочетание!
В грузинском фильме "Здравствуйте все" есть запоминающееся изречение: "Человеку даются вершины не для того, чтобы он считал себя выше всех, а для того, чтобы он лучше видел". Это фильм о народном грузинском художнике Николе Пиросманишвили. Но слова будто и о нем, об Андрее Дмитриевиче Сахарове. Он не меряется высотой, он дальше и лучше видит.
Со многими ли "властителями дум" можно спорить? Часто они считают, что обладают истиной, которой суждено покорить мир. С Андреем Дмитриевичем спорить можно. Он не проповедует, не вещает, не раздает рецептов. Он может и ошибиться, может и признать свою ошибку, но на том, в чем он уверен — разумом и сердцем, он, мягкий, милый, добрый, стоит твердо, как скала ("на том стою и не могу иначе"). Потому и оказался в горьковской ссылке.
Он — единственный академик, кто бесстрашно переступил черту "техники личной безопасности". Он — единственный человек такого ранга среди тех, кто топтался часами перед закрытыми дверями "открытых" процессов, пытаясь поддержать подсудимых. Он ездил на свидание к заключенному в лагерь и брел пешком по тропам Якутии, чтобы навестить ссыльного. Деловые люди пожимали плечами — это могут делать другие, Сахарову надо беречь свое время, свой драгоценный интеллект. А он иначе не мог. Он не мог беречь себя, когда вокруг было столько погубленных, порубленных, изувеченных человеческих судеб. Просто не мог — и все.
Академик Сахаров — не социальный утопист, не прекраснодушный мечтатель, не спекулятивный философ. Он — ученый, человек огромного трезвого ума. В одном из своих интервью он на соответствующий вопрос откровенно заявил, что не надеется на победу в ведущейся им бескровной борьбе за свободу и права человека. На последовавший затем вопрос, зачем же он ее ведет, Андрей Дмитриевич ответил, как мне помнится, так: "Нельзя же молчать и ничего не делать". Это сродни толстовскому "Не могу молчать", тому же радищевскому "…душа моя … уязвленна стала", выступлениям В.Г. Короленко, памфлету Э. Золя "Я обвиняю!".
Были в истории и другие великие сердца и умы, которые не могли молча проходить мимо страданий человеческих, и слишком часто они не побеждали, но всегда влияли на другие сердца и умы. Сродни сахаровскому "нельзя же молчать" и выступление семи молодых людей на Красной площади с протестом против оккупации Чехословакии, и создание Хельсинкских групп, и создание самиздатских журналов. Все это тоже уже почти порублено и погублено, большинство тех, кто "не может молчать", — в лагерях, в ссылках, в эмиграции. Но как ни торжествует неназываемое ведомство, сияющим примером человечности остаются такие люди, как Сахаров, а их преследователей будут помнить так, как сейчас поминают преследователя Пушкина — Бенкендорфа.
Сегодня, когда Андрею Дмитриевичу Сахарову исполняется шестьдесят лет, невозможно без сердечной боли думать о том, какой пытке подвергнут этот человек — человек для людей, лишенный людей, лишенный живого общения с ними. Человек, вся жизнь которого — самоотдача, лишен возможности отдавать людям себя, плоды своих дум, свой труд (вдвойне подвиг — его научная деятельность в тех условиях, в которых он живет), свое сердце — такое всепонимающее, такое вместительное.