21 июля: Президиум совета министров спускает директиву в миланскую прокуратуру. «Оскорбление общественной морали». И левые, и правые, все против меня. Коммунисты и христианские демократы начинают совместную травлю. Как в Касарсе, пять лет назад. Другой, наверно, был бы горд бросить вызов судам. Я же был ошарашен. Я совершенно не готовил себя на роль «проклятого писателя». Клеймо «проклятого» оживляло во мне жуткие воспоминания Вальвазоне: вполне конкретный ужас того, на кого показывают пальцем, кто рискует снова потерять свой заработок, кого соседи могут поставить перед необходимостью повторного изгнания, и кто, в любом случае, разрывает сердце своей матери. Одного сына убили, другого таскают по судам! Еще при мне она кое-как сдерживала свои слезы в глубине своих покрасневших глаз. А мои друзья, ты думаешь, они понимали, в каком ужасе я пребывал? Они лишь с радостью ухватились за возможность покричать о тупости цензуры.

Входя в зал суда 4 июля 1956 года, у меня было впечатление, что меня привязывают к позорному столбу. О более невыразительной защитной речи судьи не могли и мечтать. «Когда я очеловечиваю собаку, я хочу сказать, что ребята из боргатов к сожалению часто живут как животные. Когда я описываю трех мальчиков, которые справляют свою нужду, то имею в виду, что все пацаны используют это как отговорку, когда их застают за воровством в чьем-то огороде». Ругательства, нелитературные выражения? Стремление, говорю я им, к документальной точности, вместо того чтобы привести аргументы в защиту живого языка, на котором говорят в Понте Маммоло, противопоставляя его безжизненной бюрократической идиоматике, которая заполонила Италию сверху донизу через кино, телевидение и радио — эдакая школа ментального безделья и конформизма, главное злоупотребление потребительского общества.

Поэт Унгаретти, по болезни не смогший выступить сам, послал своего представителя. «Слова, вложенные в уста этих молодых людей, это слова, которые они привыкли говорить, и мы покривили бы против истины, если бы они стали мямлить как чичисбеи». Я, скрепив сердце, был вынужден поблагодарить представителя великого поэта кивком головы. И чуть было не подпрыгнул, когда Карло Бо, влиятельный католический писатель, заявил суду: «Этот роман имеет большую религиозную ценность, поскольку он пробуждает сострадание к неграмотным и нуждающимся». Мы вышли с Ливио Гаранта из суда с оправдательным приговором. Книга, находившаяся под запретом уже год, вновь поступила в продажу. Газеты? Тогда они еще были честные. Признание судьями моей невиновности было опубликовано в прессе, без двусмысленных инсинуаций и завуалированных нападок, как это стало делаться впоследствии. По крайней мере внешне я не пострадал. Только мама заметила, что я еще больше осунулся, и скулы стали выдаваться еще сильнее. Чем нежнее было сердце, тем сильнее оно черствело.

Я договорился о встрече с Федерико Феллини в Порта Латина. Он приехал на длинной, белой, тяжелой и мягкой машине и мы, сразу слившись с потоком, направились по дороге вдоль катакомб, акведуков и античных развалин. Он вел одной рукой, разглядывая проезжавшие мимо дородные авто, и мы только чудом не сбивали мальчишек на велосипедах, постоянно рискуя к тому же врезаться в какой-нибудь столб. Другой рукой он копался в своей шевелюре и мусолил прядь волос, выбивавшейся из-под его мятой панамы. В поисках антуража мы свернули на ухабистые дороги. Он ворчал и вздыхал, как тюлень, и рассказывал о том, что хочет построить в Чинечитта настоящую деревню, не похожую на дешевую декорацию. Слишком много могил и слишком мало проституток на Аппиа Антика. В его любопытных и недоверчивых глазах снискать признание могла лишь Археологическая Прогулка. Он запускал новый фильм, который он хотел снимать в римских трущобах. Эхо суда, что-то вроде черного ореола, который начал окружать мое имя, навели его на мысль воспользоваться моими познаниями. Именно я написал ему тот диалог с ночной дракой, когда Кабирия сталкивается со своими конкурентками. Эпизод с паломничеством в Дивино Аморе частично тоже придумал я. Как-то в Тибуртино я познакомился с одним калекой, которому внушили, что у него есть надежда на чудесное исцеление. Когда в церкви, освещенной свечами, появилась Мадонна, которую несли на руках, он побросал свои костыли, но вместо чуда, он грохнулся на землю и остался лежать на каменном полу в доску пьяный.

Я добавил еще одну сцену: как два вора удирают на машине по пригороду Рима. Феллини вырезал ее на монтаже. Даже не удостоив меня чести подискутировать. Я протестовал. Он подмигнул и шлепнул меня по плечу, но вполне добродушно, не как какой-нибудь восточный князек, отгоняющий муху со своего носа. Так ему виделось «сотрудничество» со своими ассистентами: покорно служить ему, не допускать никаких личных соображений, сопровождать его на белом лимузине с риском для своей жизни, торчать у входа в «Станда», вылавливая статистов, которые должны весить как минимум сто кило.

Но как можно было сердиться на создателя Джельсомины и Дзампано? Два года спустя он попросил написать ему пару реплик для «Дольче Виты». Помнишь сцену оргии, ближе к концу? Диалог двух педиков, тоже мое.

Потом, когда он узнал, что я свою очередь тоже запускаю фильм, он сам предложил профинансировать его. Он только что основал, на деньги издателя Риццоли, свою продюсерскую фирму, «Ла Федериз». Для меня и моих друзей началась большая киношная авантюра. Три дня и три ночи, почти без остановки, почти ничего не ев, вместе с молодым еще Бертолуччи, который дебютировал как оператор, а я — как режиссер, съемки в Трастевере: пробы, которые Феллини должен был просмотреть перед подписанием контракта. Я тебе как-нибудь расскажу, с каким энтузиазмом я начинал свои первые упражнения с камерой, хотя аппаратура у нас была самой примитивной, актеры — случайные, пленка — бракованная, плюс — адский рев мотоциклов на узких улицах, которые полиция не стала перекрывать из-за какой-то любительской съемочной группы.

Взятый крупным планом на ступеньках церкви скорченный попрошайка казался таким же величественным, как индейский пеон из фильма «Как поживаешь, Мексика». Преображенные магией объектива, служащие табачной мануфактуры, которые неподвижно дожидались на пороге гудка своей смены, не испортили бы своим видом даже мистическую атмосферу «Диес Ирае». Потом мы отправились в район Порта Портезе, чтобы отснять подходивший для моих героев его убогий антураж. Плюс возможность воздать должное еще одному великому кинематографисту. Меня не заботило, что фильм, который подвергся бы такому разношерстному влиянию, впитал бы в себя его стиль. Едва ли мне было нужно подтягивать звук и замедлять картинку, чтобы придать шарлатанам с блошиного рынка, виртуозно заманивающих клиентов высокопарным слогом, хрипловатую серьезность и культовую надменность японских самураев; подумать только, феодальное Средневековье «Интенданта Санчо» воскресало на берегу Тибра. Я говорю, конечно, об идеале, к которому мы стремились, а не о том результате, который появился на монтажном столе в виде примитивной нарезки.

Бернардо — двадцати лет на тот момент, со своим полным круглым лицом и той ребяческой чистотой, которую он сохранит вплоть до триумфа «Последнего танго в Париже» — с наивной преданностью протягивал мне ножницы. Говорят, что ученики должны отвергать своих учителей. Принимая это за общее место, я все же не смог не воспринять как предательство удаление от себя человека, к которому я был привязан как к сыну.

В тот день, когда Феллини должен был дать свое согласие, я с бьющимся от волнения сердцем сел один за руль своей машины (та самая Джульетта! мы о ней еще поговорим). «Ла Федериз» располагался на виа делла Кроче. Помню, я долго и безрезультатно пытался припарковаться в лабиринте улочек между площадью Испании и Корсо. Пришлось доехать до площади Народа. Наконец на виа дель’Ока я увидел свободное место. Я был так взволнован, что никак не мог втиснуться между машинами. Альберто Моравиа, который возвращался к себе домой (он жил в доме № 27), прихрамывая подошел к двери подъезда. Как всегда элегантный, с красивой прической, в которой тускло поблескивала зачесанная назад серебристая прядь, и булавкой для галстука, подобранному в цвет к жилету, при том что так он мог выйти из дому, просто чтобы глотнуть кофейку в баре «Канова».