Я вышел на улицу, по которой уже почти пустые трамваи мчались к своим конечным остановкам. Прохладный ветер гнал с моря редкие одинокие облака. На скотобойне, за закрытым ночью на тяжелые цепи забором, нервно топтала солому скотина, которую должны были зарезать на заре. Я шел через мост, прокручивая в голове стихи, которые вскоре завоюют мне славу поэта:

и думая о том, какие главы я мог бы добавить к своему роману, чтобы посметь вновь предстать перед урной с красной ленточкой. Живой или мертвый, Грамши оставался нашим учителем, нашим пастырем, нашим судьей. И всякий, кто достоин называться писателем, обретет искомое, придя под одинокий мирт вопрошать его прах.

Чтобы добраться от скотобоен до английского кладбища, я должен был обогнуть холм: или как еще назвать эту возвышенность, которая вырастала отвесной стеной и преграждала мне дорогу? Незастроенная, необитаемая, стерильная, без домов, без деревьев, она своими необычными очертаниями и пугающей безжизненностью как бы отвергала свою причастность и к природе, и к человеку. Ее склоны, утыканные низкорослым пыреем, сразу берут круто вверх, но потом закругляются у вершины, образуя нечто вроде плато. Этот холм, который жизнь, похоже, обошла своим вниманием, завораживал меня загадочной потерянностью всего этого места. Никаких тропинок, никаких намеков на попытки подняться на его вершину. Единственное подобие некой деятельности можно было заметить в выкопанных у основания нишах. В них нашли себе приют конюшни, а также винные погреба и мастерские кузнецов и бочаров, чья прерывистая работа едва ли могла поколебать сельский покой этого зеленого уголка, затерянного посреди большого города.

Кому известно об этом холме Тестаччо? Никто нигде не упомянет его восьмым холмом Рима, хотя по древности и таинственности он ничем не уступает остальным семи. Жители Града имели обыкновение приносить сюда свою старую посуду, чтобы выкинуть ее в этих когда-то заболоченных местах, образованных Тибром и Авентиной. Веками здесь копились черепки разбитых амфор, осколки чашек, ваз и тарелок. Постепенно они переросли в пригорок, из пригорка в холмик, а потом в настоящий холм. Затем века покрыли его мантией травы и чертополоха, люди утратили к нему интерес и он остался стоять под небом пустой и никому не нужный, словно древнее святилище, которое никто не осмелился осквернить.

Я обходил обустроенные в его фотах мастерские по кольцевой дороге, что поросла травой и изобиловала рытвинами и ухабами. Тестаччо падал вертикально со всех сторон: забраться на него было невозможно. Какую тайну хранил он на своей вершине? Работавшие внизу ремесленники почему-то давали уклончивые ответы на мои вопросы. Среди них был собачий парикмахер, который раскладывал свой стульчик напротив мастерской шорника. Свои инструменты он держал в коробке из-под обуви, но без дела он оставался недолго. Из-за его помятой шляпы, торчавших из под нее седых волос и его беззубой улыбки как у Ричарда Бейсхарта (актера, которого Феллини выбрал на роль Сумасшедшего в своем новом фильме) я принял его за дурачка. Надежды получить хоть лиру со своих бродячих клиентов у него не было никакой, но несмотря на это он священнодействовал по всем правилам искусства. Обойдя мясные ряды и порывшись в отбросах, к нему сбегались, как будто сговорившись, самые редкие и исчезающие образцы собачьих пород. Дворняги и шавки всех мастей и окрасов, фифоны с ушами бассета, спаниели с хвостами шпица, фокстерьеры с мордой бульдога. Они покорно усаживались перед своим парикмахером, тот вынимал из коробки инструменты и педантично наводил марафет на своих пациентах. Причесанная надлежащим образом собака неспешно поднималась, офяхивалась и удалялась, виляя хвостом. Перед поворотом она оборачивалась и на прощанье тявкала в знак благодарности. Старик приподнимал в ответ свою шляпу. И аккуратно складывал ножницы, щетку и расческу обратно в коробку. После чего застывал на своем посту, пока какая-нибудь другая псина, презрительно обойдя стороной живодеров из эпидемнадзора, чей фургон стоял с другой стороны скотобойни, не прибегала подстричь себе лохматую спинку у благосклонного цирюльника. Пожалуй, с точки зрения тех, кто спешил на берега черного Ахерона, направляясь в царство теней, легендарный древнегреческий Харон выглядел не менее странно — и раз уж Тестаччо был слегка не от мира сего, путь к вершине его мне, наверно, должен был указать именно этот кормчий.

— Извините, — спросил я его, — а можно как-то подняться наверх?

Покачав головой, он дал мне лаконичный ответ, который только усилил мое любопытство и страх:

— Там, за хибарой цветочника. Но не советую. Это не для вас.

— Не для меня?

— Это ни для кого, — подытожил он и раздвинул ноги, встречая нового клиента.

За хибарой цветочника я обнаружил зигзагообразную дорожку, в кирпичной пыли которой запечатлелись раздвоенные следы конских копыт. Тропинка вскоре привела меня на самый верх. На вершине плато, которая казалась мне плоской, я обнаружил небольшую долину, в глубине которой пряталась незаметная снизу маленькая круглая лачуга. Я подошел к самому краю холма. Звуки Рима замирали у моих ног. Взгляд простирался над Бычьим рынком и Тибром вплоть до склонов Монтеверде, Яникула и далеких Альбенских холмов. Почувствовав себя отрезанным от города на этом горшечном кладбище, я как на крыльях переносился сквозь века и империи. Необъятная панорама римской деревни, огромное небо, уносящееся в бесконечность, ветер, свободно обвевавший мое лицо, словно при сотворении мира, стирали пред мной границы времени. Я увлеченно рисовал в своем воображении закрывавшие горизонт холмы такими, какими они представлялись мне во времена основания Рима: покрытые дубравами и буковыми рощами, что рассыпали свою листву по их склонам еще задолго до того, как сюда были привезены из Греции и Сицилии экзотические виды вечнозеленых растений. Вроде тех, что растут на протестантском кладбище, и чья темная листва виднелась по другую сторону от Тестаччо. Поверх лаконосного мирта, который, прежде чем украсить могилу Грамши, использовался в служении богине Афродите, кипариса, рябины-арии и олеандра волновались гибкие султаны всегда подвижной пальмы. Ее привезли из Африки, но уже позже, вместе с апельсином и лимоном, которые сегодня считают итальянскими деревьями, хотя между годом Волчицы и их появлением на нашей земле прошло более двух тысяч лет.

Трудно сказать, что пробудило во мне такое влечение к мифологическим основам Рима: быть может, странность этого тихого пустынного места, в котором царил анахроничный покой. Здесь все оставалось неизменным с тех пор, как в этой долине поселились древние охотники и скотоводы. Я склонялся над Тибром, и моему взору легко представлялись древние празднества, разворачивавшиеся здесь каждой весной. По реке красочно проплывали украшенные нарциссами барки, на дне которых отдыхали влюбленные парочки, наслаждаясь золотистым хмелем Фраскати. Поздно ночью, которая вспыхивала радостными кострами, повсюду разносились звуки сельских сатурналий. Народ, живший в плену у сменяющихся времен года, встречал обновление природы танцами и песнями, обращенными к богам. От которых зависело, по их представлению, плодородие земли и плодовитость скота.

Покидая этот холм, единственную, как я заметил не без удивления, в Риме возвышенность, откуда не было видно купола Святого Петра, я услышал доносившиеся из-за хижины звуки чьих-то чистых голосов. На миг из-за нее появилась взлохмаченная голова, пронзившие меня два черных глаза сразу же исчезли, и в воздухе разлился звонкий, словно колокольчик, смех.

Мне пришлось еще не раз вернуться на это плато, чтобы приручить эту маленькую банду ребятишек. Несмотря на свои хрупкие тельца они были все неплохого телосложения; у них имелась гвардия из полудюжины пони, которых они пасли в течение дня, при приближении чужака они прятали их в ложбине, на ночь укрывали в гротах, а по воскресеньям выводили к парку с аттракционами в Вилла Боргезе.