Между тем Пино замерз и потерял всякое терпение. Не понимая, что я делаю у его ног, он тоже наклонился и зажег свою зажигалку. «Вот они!» — крикнул я, притворившись, что искал ключи, которые держал все это время в руке. Быть может, вместо того чтобы мне поверить, он подумал, что имел дело с порочным или свихнувшимся клиентом. Дальнейшие события, нарастающая враждебность, которую он проявлял ко мне, живость его реакций в решающий момент могут быть отчасти объяснены этим первым недоразумением. В моей бессловесной пантомиме, спровоцированной самым искренним состраданием, ему привиделся пугающий знак извращения и фетишизма.

По дороге он курил одну за другой и нервно затягивался, выбрасывая сигарету, едва прикурив. За нами уже скрылись из виду последние домики Остии. Пошли ухабы, машину начало трясти, а из-под колес летели фонтаны грязи. Я ориентировался по квадратной и мрачной глыбе башни Сан Микеле. В свете фар Идроскало показалось мне еще более жалким. Внезапно освещавшиеся посреди ночи крупным планом предметы вырывались из общей серой массы, в которой они были растворены днем. Во мраке тут и там вспыхивали полиэтиленовые пакеты, свисавшие с колючей проволоки на заборах словно светящиеся вывески магазинов. Кричащие цвета, которые ускользали раньше от моего взора, усиливали ощущение смехотворности. На деревянных дощечках красовались коряво написанные известкой названия лачуг. Ранчо, Сиеста, Вилла Гномов. Карикатура на исчезнувшие боргаты. Пино ни на что не смотрел и был сдержан и напряжен. Это отсутствие любопытства, которое меня всегда бесило в подростках, показалось мне знаком милости, снизошедшей на моего спутника. Я едва не показал ему самодельную рождественскую елку, которая торчала уже целый год как украшение в изгороди. «А что смешного в этих людях?» — подумал я под впечатлением от молчаливого Пино. Он сейчас лучше, чем я, понимал, что мы покинули мир людей. Ланды, тянувшиеся перед нами и вокруг нас, уже не принадлежали ни пригородам Рима, ни какому-то иному человеческому сообществу. Какой Везувий похоронил их под дождем лавы и пепла? Неужели Голгофа была еще более унылой и бесплодной? Если этот берег и был когда-то заселен и застроен, его жителей изгнала отсюда некое планетарное бедствие. Здесь вновь воцарилась пустыня. И теперь мною также овладело одиночество, запустение и величественная необыкновенность этого места. Здесь природа являла истинное безмолвие и неподвижность, когда словно бы не только Рим исчез с поверхности земного шара, но и вся земля сгинула навек. Космическое безмолвие звезд, простирающееся по всей вселенной, вслед за триумфом смерти и очищением всего сущего в небытии.

Я разглядел футбольное поле, куда я приходил с Данило. Я оставил машину неподалеку, рядом с палисадником из кольев розового цвета. Вокруг нас морской бриз вздымал в воздух грязные бумаги, которые, кружась, опускались в лужи.

Прежде чем выйти, я повернулся вполоборота и без единого слова показал пальцем. Пино кивнул в знак согласия на мою просьбу и откинулся на сиденье, предоставляя мне свободу действий. Я не ожидал, что он так быстро и с таким великолепием проявит свою готовность. Склонившись над ним — и в движении моем было скорее больше раболепия, нежели распутства — я воздал должное его красоте, что он принял с безучастной отрешенностью идола.

— Пойдем, не хочешь прогуляться?

Я еще не знал, о чем я его попрошу. В то мгновение мне хотелось лишь пройтись, увязая ботинками в грязи.

Пино был свеж, как будто сиденье Альфы Ромео не служило нам только что альковом. Он присмотрел себе банку из-под апельсинового напитка и принялся гонять ее между дорожных рытвин. Я побежал за ним и догнал его у футбольного поля. Затем приклеился к нему сзади, схватил его обеими руками за пряжку ремня и шепнул ему на ухо:

— А теперь я тебя буду иметь сзади.

Он развернулся как волчок и нанес мне мощный удар кулаком по носу. Я снял рубашку, чтобы вытереть кровь, которая потекла ручьем. Тем временем, Пино вернулся к машине, испугавшись того, что он сделал. Он не подозревал, что я, напротив, ощутил тайное и глубокое облегчение, как если бы он избавил меня от последнего сомнения. Ни за какую услугу он не мог бы столь же уверенно рассчитывать на двадцать тысяч лир, которые он до дрожи боялся потерять. «На!» — крикнул я, вытащив из брюк две купюры и помахав ими издалека, боясь, как бы он не убежал. Я медленно приближался к нему, а затем — ритуалы нужно было соблюсти невзирая на всю мою спешку безоговорочно и окончательно предаться его власти — благо рядом тянулась изгородь, я схватил и без труда вытащил из земли кол.

— Пино, — сказал я, — сними свое кольцо и положи его на землю рядом с машиной.

Его озадачило мое требование, но временно успокоившись, он выполнил его, не обсуждая, и косясь на мой кол. Громко матерясь, он стянул с пальца кольцо, которое было ему немного мало, и присел на корточки, чтоб подыскать для него среди дорожного гравия заметное место, на котором он бы без труда его нашел. Когда несколькими часами позже полиция схватила его за рулем моей машины за то, что он ехал по встречной полосе, и когда он первым делом начал плакаться, что потерял свое кольцо, легавые сделали вывод, что он оставил его нарочно, вместе с пачкой «Мальборо» и зажигалкой, в знак своей причастности к этому преступлению. В действительности, он снял его по моему приказу. Каким бы грубым ни было это кольцо, оно все же напоминало мне своим фосфоресцирующим красным свечением один из тех драгоценных камней, которые вправляют в мрамор алтарей в барочных храмах. Мне было необходимо видеть, как оно сияет между нами в темноте, еще больше усиливая свой блеск на влажной земле, незаменимый атрибут жертвоприношения, достигшего теперь своей завершающей стадии.

— Пино, — продолжил я, — если ты согласишься сделать то, о чем я тебя попрошу, я тебе подарю такое же с настоящим рубином.

Не осознавая всей причудливости моего обещания, Пино обернулся, чтобы подумать. Я бросился к нему, держа в руке кол. Он испугался или сделал вид, что испугался, попытался бежать, но поскользнулся в грязи и упал лицом на землю. Я упал на него, он закричал: «Ах, ты, фрочо, ты снова за свое!», ударил меня в бок, так что я отлетел в сторону, затем встал на колени, схватил кол и начал им размахивать над головой.

Мастерски владея карате, я мог бы играючи схватить его за ноги и опрокинуть на землю. Но я кинулся ему наперевес и получил первый удар в живот. Он сжимал свое оружие как палку и ударил меня ее толстым концом. Им овладела какая-то ярость. Лицо его озарилось необыкновенной красотой. Он бросил кол, подобрал какую-то доску и расколол ее мне об голову. Затем он встал и начал бить меня ногами в грудь. Я инстинктивно скрестил перед собою руки. И смотрел на него, широко раскрыв глаза. Этот безмолвный и льстивый взгляд довел его отчаяние до предела. Да, я думаю, он так жестоко бил меня, чтобы я закрыл свои глаза, и что он пощадил бы меня, если бы перестал ощущать на себе гнетущую тяжесть моего бессловесного благоговения. Он мог бить меня бесконечно — даже мертвый, я продолжал бы чтить своего освободителя.

И когда, уже действительно мертвый, я предстал перед ним во всем ужасе грязного и обезображенного трупа, блеск моего сверкающего зрака все еще пристально взирал из нечистот умерщвленной плоти. Услышал ли он на моих приоткрытых устах поднимавшуюся к небесам песнь во славу? Только что свершилось мое самое заветное желание. Я вверил свою жизнь в руки, наименее достойные ее, установив между Петром и Павлом равновесие позорного конца, послужив кровавой игрушкой человеконенавистническому рвению юнца, искупив свою вину, равно как и вину человечества. Я также мог считать себя спасенным, как художник. Ни в одной из своих книг, ни в одном из своих фильмов я не показал себя на высоте своих честолюбивых устремлений. Но теперь я уходил спокойно, детально воспроизведя свою погребальную церемонию и поставив подпись под единственным своим произведением, обреченным пережить забвение.