Про его отношение к музыке не скажу вообще, чтоб не обидеть ни его, ни её, а вот про своеобразную «заточенность» на подчёркнуто-подобострастном подчинении ему — нас, солдат, — «встать-сесть» — должен отметить: ничего не признавал. Или так вдолбили ему где, или это характер такой, не знаю. Командир он, в общем, и всё. Причём, первый и единственный — для нас, солдат. У него тоже была своя «ранжирная» шкала. В неё входили: конечно же, командир полка — главная служебная зависимость — несколько ниже, по боевой, служебной линии, командир дивизиона майор Онищенко — из бывших ротных! — и он сам, замыкающий, — командир роты старший лейтенант Коновалов. Всё. Другие и близко не стояли. В том числе, да хоть «золотые», пусть и дирижёры!

Ладно бы, если б это было только его личным мнением. Каждый человек имеет право на недостатки… Но не офицер. Не командир, я думаю. Серьёзно! Дело в том, что все его недостатки, которые он может и скрывает, не говоря про те, которые явно на поверхности! — в геометрической прогрессии увеличиваются в роте начальственными возможностями всех его заместителей от зам. комроты, до командиров взводов, всем сержантским составом, стариками срочнослужащими, и даже салагами… которых одна треть в роте… Нюх такой, потому что у всех замов развит — угадывать!..

Пока ты «молодой» — приходилось терпеть. Потому что положено всё терпеть. По-ло-же-но! В Армии, если хотите знать, кроме общего устава, в каждом подразделении свои уставы, свои!.. В которых негласно всё расписано: кто есть кто, кто — где, и кому что можно! И всё. В которые ты, молодой, со своим предложениями, тем более с претензиями — «не моги», не суйся. Изменения вносить не можешь. Не-мо-жешь, понятно! И не пробуй. Пока не станешь «стариком». Хотя… Короче, всё зависит от «бати».

В случае с Коноёб… простите, с Коноводовым, чубы трещали главным образом только у нас, музыкантов-срочников, и прочих разных других прикомандированных. Если они вдруг, бедняги, подворачивались, а подворачивались, конечно, в основном мы.

Так ведь и в оркестре нам двоевластия не прощали, нет.

— Товарищ старшина (оркестра), почему наши срочники опять опоздали на занятия, а? — Выстроив нас, музыкантов-срочников перед всем оркестром, громко сердится дирижер даже на секундное наше опоздание.

— Там ротный, это… тов… — кто-нибудь из срочников осторожно информ…

— Пошел он, на хер, понимаешь, этот ваш р-ротный! — как порох от спички, перебивая, мгновенно взрывался майор. — У вас кто, в конце концов, прямой начальник — я или р-ротный, а?

— Вы, товар…

— Вот и посылайте его прямо от моего имени на… — в этом месте дирижер иногда точно называл конкретный адрес места назначения, а иногда, с ним происходила выразительная интеллигентная заминка. Музыканты сверхсрочники — весёлые, отзывчивые ребята — навострив уши и задержав дыхание, молча, с тайным восторгом — хохма же с утра, чуваки, ну! — с любопытством ждали: куда это майора сегодня вынесет? А он, выдержав вкусную — смачную паузу! — с негодованием пожевав губами, брал себя в руки, сдерживался и находил-таки мягкую, но достойную его должности форму выражения адресности конечного пункта назначения своевольному ротному. — Куда подальше, понимаешь!.. Гха-гхырр!.. — Не очень определенно, но мудро заканчивал дирижер, с покрасневшим от негодования лицом. Пару минут отпыхтев, остывая, бросал приказание старшине оркестра, будто перчатку оземь, как последний гвоздь в крышку. — Вы разберитесь там, Лев Валерианович, с этим, понимаешь… ммм… гха-гхырр… р-ротным.

— Есть! — не очень бодро ронял старшина. И опять всем становилось интересно, как это весь из себя интеллигентный, пусть и старшина, Лев Валерианович, сможет вставить «чопик» в задницу горластому, ерепенистому старлею, который, к тому же, ещё и «Коноёбов». Глянуть бы!.. Эту несуразность понимал и старшина, когда бодро кивал головой — есть! — выполнять же и не собирался. А зачем собираться, если все очень хорошо понимали: именно так и надо сейчас отвечать. Потому, что правила такие, игра, не игра… Армия!

— Так, всё-всё, хватит, разбол-лтались, понимаешь тут, проходите! — Бросал нам, срочникам, дирижёр, и отворачивался от нас. Мы, прощёные, сыпали на свои места в оркестре. — Так, приготовились к занятиям. — Стучал майор дирижерской палочкой по пульту, на явно расслабившуюся ораву музыкантов. — Приготовились… Так…

От осознания — чьи мы, в нас вливался очень положительный заряд энергии! Очень! Очень! Даже гордость высыпала на лицах за нашего начальника… Ооо!..

Аналогичную учебу-установку, теперь уже с обратным — минусовым! — знаком, мы получали вечером, перед строем, в роте от старшего лейтенанта Коноёб… эээ… Коноводова, то есть: — «Чтоб знали, «па-аешь», кто у вас тут отец, батя, бля!» — оглушительно горлопанил ротный на полном серьезе.

Если прислушаться, что мы не всегда делали — зачем голову загружать! — отличий в речевой партитуре было мало. Разве что у ротного времени и слушателей было гораздо больше, и исполнительская колоратура пошире, да и подлинней. Использовались все мыслимые в партитурах нюансы, от двух «меццо-пиано», до трех «форте», включая фальцет. Причем, что конгениально, перепад, порой, с разницей в секунду… Хоть и старшим лейтенантом всего лишь был, «па-аешь».

Таким вот образом, между молотом и наковальней, и выковывался наш молодой характер, текла наша… служба. Конечно служба, она, родная. Которая, мы помним, почётная.

У всех строевых командиров в полку, к нам — музыкантам, писарям, и разным «Айвазовским, па-аешь», спортсменам и свиноводам, проявлялась сильная, воинственная, с дисциплинарным уклоном, стойкая аллергия. Громогласно гоняя нас, музыкантов, и унизительно наказывая разными работами, командиры, тем самым, как бы укрепляли дисциплину в своей роте. Попутно укрепляя среди основной массы пацанов-солдат, свой (дешёвый, как я понимаю) начальственный авторитет, а по сути, воспитывали в роте заискивающихся злых, равнодушных шестёрок и истинных «сачков». Вечером, уходя из роты, домой, командиры, где гласно, где негласно, делегируют, обычно старослужащим либо другим хулиганистым «авторитетам», свои властные полномочия. За это, всегда снисходительно, почти панибратски, к ним относятся. А как же, своих собак надо хорошо кормить, — кусать хозяина не будут. Это и коню понятно, в смысле Коновалову.

А методов и реальных способов управления старослужащими у ротного — вагон и маленькая тележка.

Ну, например:

— возможны еженедельные увольнения (Один из сильнейших рычагов управления);

— можно реже ставить в наряд или вообще не ставить, а если и ставить, то туда, где служба — не бей лежачего. Как бы, все в наряде и все пашут — и ты тоже в наряде! — но как раз ты — наоборот, совсем не пашешь, а «с колокольни х… машешь, разгоняешь облака»;

— возможны разные послабления в форме одежды, — в распорядке дня…

Да много, очень много у ротного способов поймать на крючок любого солдата от старика до молодого. Но самый главный рычаг в руках ротного — заветный дембель в первой группе или даже раньше. О-о! Дембель!!

Тут уже слов вообще не нужно, тут из солдат можно веревки вить… «Не беспокойтесь, та-ащ стар-шлант, всё сделаем, все будет в порядке. Отдыхайте. Будет в роте порядок, будет…»

Старики, желая показаться ротному, в благодарность за «доверие», ночью гоняют «салаг»: подъем-отбой, подъем-отбой, например… (ну, а когда же еще их гонять-то?), а все они вместе: и командиры, и старики, и салаги, уже открыто, отвязываются на «молодых» — тех, бедняг, почти год, воспитывают и днем и ночью… так смену достойную себе воспитывают. А как иначе? Совершенно простая логика и годами отработанная, стадная система управления подневольными людьми, чего уж проще. Такая же простая и задача: вышибить у «молодого» чувство собственного достоинства, отключить «на х… разные там…» мыслительные центры и прочие навыки, переориентировать центры сопротивления, возможно быстрым способом добиться послушного и безропотного подчинения… конечно, на патриотической основе. Только на патриотической! На ней, родной, ни как иначе. Без патетической базы он не наш солдат, он «всехный» солдат, не советский, значит, чужой. А нам это надо?.. Нет, конечно, не надо! «А ну-ка, тогда, молодой, тридцать секунд… подъём!..»