— Свободен, филармония.

— Разрешите идти? — переспрашиваю по уставу.

— Да. Я же сказал — иди. — Чуть морщится лейтенант.

Поворачиваюсь и выхожу.

Как я удержался и прямо там, в канцелярии, не разревелся от горечи и стыда, не знаю. Мне было очень и очень плохо. Я впервые так четко увидел разницу между мной — музыкантом, там, на гражданке, и мной, музыкантом, сейчас, в армии.

А идти некуда…

В метре от дверей канцелярии, весь проход роты, плотно забит ребятами. Стоят, кто в робах, кто в одних пузырящихся штанах, кто в чем. Стеной, как на комсомольском собрании. Обе роты собралась здесь, смотрят на двери, теперь на меня. Все, худоба-худобой, только уши торчат, да глаза сверкают. Побросав работы, стоят солдаты, открыв рты, и слушают. Увидев меня, сразу заулыбались, зашевелились. Проталкиваются ко мне, хлопают меня по плечам, спине:

— Так это ты, Проха, что ли, там, оказывается, играл, да?

Ему кто-то весело отвечает:

— А ты что думал, балда, дядя Вася, что ли? Наш Пашка, конечно. Не видишь, да?

— Сам балда. Молодец, Пашка. Ты, оказывается, здоровский музыкант.

— А что там было? Концерт или что? А зачем?

— Мы здесь самодеятельность готовить будем, да?

— Я стихи на школьном смотре читал…

— А я петь могу. На гражданке на смотре художественной самодеятельности пел. Не веришь?

— Отвалите от него. Отстаньте. Пошли, Пашка, покурим, у нас чинарик есть.

— А ты «Гоп со смыком» можешь сбацать?

— А «Буги-вуги?»

— А Танец маленьких лебедят?..

Я не успеваю отвечать, да это и не нужно. Я уже почти оттаял, отогрелся, почти счастлив. Я рад слышать нормальные человеческие интонации, слышать одобрительные слова. Я вижу радостные живые глаза, теплые улыбки. Это мои друзья, это мои товарищи. Им понравилось! Им было приятно слышать звуки баяна, пусть даже он, и я, сейчас были не в форме. От этого искреннего и неподдельного уважения мне уже тепло, мне уже легче. Тоска, обида и горечь о потерянной технике чуть-чуть отошли, отпустили. Да и чёрт с ней, с этой техникой. Пошла она на… Ребятам нравится, и ладно. Были бы кости, как старшина-музыкант сказал.

На шум из канцелярии немедленно выскочил чуткий на беспорядок старшина и громко рявкнул:

— Пач-чему шумим? Ну-к-ка, р-разойдись все, ядрена вошь. Нечем заняться, да? Ща-ас найдем работку. Дежур-рный…

Народ с грохотом сыплется в разные стороны. Старшина ловко вылавливает меня за рукав своей клешней-пассатижами.

— Стой, Пронин! — Улыбается. — Так ты орел у нас, однако, да? — голос старшины урчит неожиданно ласковыми интонациями, как дизель возле легковушки. — Что ж ты, брательник, до этого молчал, что так хорошо играешь, а? А я думал, ты только драться мастак. Слушай, земляк, ты после отбоя не покажешь мне пару каких-нибудь хороших аккордиков, а? Я ведь тоже чуть-чуть это… играю, — смущаясь, откровенничает старшина. — Добро, а?

— Не могу. Я вечером в наряде, — вспоминаю.

— Какой наряд, ты что? — Сердито сверкает глазами старшина. — Кто наказал? От-тменим! — Оглядывается, ища моего обидчика.

20. Принял присягу, от неё, как говорится, ни-ни…

Торжественный день принятия присяги подошел быстро, в суете наших обыденных казарменных катавасий вроде и незаметно. Его приближение ощущалось только в нарастающей общей нервозности. Этому активно способствовали в основном замполиты и младшие командиры. Согласно принятым нами повышенным социалистическим обязательствам (проголосовали мы единогласно, как всегда в спешке и не задумываясь), рота теперь — во что бы то ни стало! — должна была сдать проверку только на «отлично». Это значит, что каждый из нас все экзамены должен сдать только на «пять».

Я не знаю, как рота что-то можем сдать на отлично, если мы всё время голодные и голова кружится. Почти у всех от столовской еды изжога. Все с легкими обморожениями лиц, рук, ног. Мы простужены. Ночью от стонущей в кашле роты можно свихнуться. Солдаты во сне хрипят, глухо бухают, заходясь в кашле, — дневальные пугается, сам знаю — стоял в наряде. Этот наш долбанный Дальний Восток такими свистит сильными и пронизывающими ветрами, что никакой он не восток, а скорее уж настоящий холодняк или холодуй, что, в общем, один… Мы все сильно похудели, того и гляди порывом ветра наш «монолитный» строй раздует-разнесет, к едрени фени, в разные стороны. Командиры, видя эту угрозу, поэтому, наверное, предусмотрительно утяжеляют нас полным боевым снаряжением. Теперь из расположения роты выходим только по полной боевой — кроме, конечно, набега на столовую! — с автоматом и всем прочим снаряжением, чтоб, наверное, ветром не сдуло. Топаем, гремим, бренчим железом, накачиваем ноги, плечи, и шею. На плечах вся амуниция, на шапке постоянно каска. Отрабатываем на плацу хождение строем с оружием: в колонну — по два, по четыре; в шеренгу — по два, по три, по четыре. Учимся ходить…

— Нога пр-рямая… носо-ок тянем.

— Глаза косим! Видим гр-рудь четвертого человека.

— Выше голову-у, тянем подбор-родо-ок. Тянем, тянем… Та-ак, хорошо-о!

— Р-равнение, р-равнение держа-ать… Ёп… Та-ак… Ну, бл…

Гоняют нас очень интенсивно. Ребята предположили, что нас, наверное, готовят к параду на Красной площади в Москве. Ну и хорошо бы, там, говорят, нет ветров, и за нас можно не опасаться, не поднимет, как воздушные шарики над площадью. А может, и подкормят перед этим, а лучше бы прямо сейчас.

На улице, даже в строю, хоть мы и ходим плотно друг к другу, очень сильно продувает.

Размышляя над своей шинелью (это теперь наше зимнее пальто здесь), я понял, почему она без подкладки. Очень просто, чтобы нам было легко ходить парадным шагом — вот почему. Шинель — она ведь длинная, итак путается в коленях, вяжет ноги при ходьбе. Теперь представьте: а если она будет с подкладкой, да еще и теплой? Какая уж у солдата будет лёгкость или там — воздушность, при ходьбе? Да никакой… «мамсик» это будет, по-нашему, а не солдат. Ни мощи тебе, ни убедительности. А в армии главное — мощь и убедительность! И не нужно там копаться: холодная шинель — не холодная, поел солдат — не поел. Ходи себе молча, понимаешь, молодой, сопи в две дырочки — плотно печатая шаг! — грозя автоматом налево и направо — шведам, американцам, немцам, японцам… Всяким империалистам, в общем, всем.

А уж про утепление кирзовых-то сапог я и не говорю, на этих бы ноги натренировать, эти-то, тонюсенькие, еле таскаем. К вечеру, набегаешься — в этих облегченных — как телеграфные провода ноги всю ночь гудят, и стонут… отогреваясь.

Кстати, о сапогах.

У нас сейчас в роте появилась новая игра. Вернее, она только для нас новая, а так она, говорят, старая. Игра передается в армии, как корь в детском саду — от роты к роте, от призыва к призыву. Действительно очень забавная.

То, что голенища кирзовых сапог не у всех плотно облегают ногу, как у меня, например, мы это знаем. У многих ребят ноги сами по себе худые, в сапогах торчат, как карандаши в стакане, свободно болтаются в голенище. Со стороны это выглядит не красиво, и для здоровья — это уж точно! — совсем неполезно. Оно и понятно, как это может быть полезно, если ты, как часто теперь с нами бывает, например, ползёшь по-пластунски, на пузе, и обязательно, как «скрепер», в свои сапоги собираешь всякую ненужную ерунду: воду, грязь, камни, песок… Всё, что совсем и не нужно, ни тебе, ни сапогам. Потом опять же надо будет переворачиваться на спину — демаскировывать себя и товарищей! — задирать ноги в небо рогатулиной, трясти ногами, вытряхивать из сапог то, что, может и захочет само вытряхнуться, а может и нет. Часто ещё потом и портянки сушить надо, а может, и стирать, что уж совсем нежелательно (Горячей-то воды у нас нет, кто помнит). Головная боль, короче. Таких вот «скреперов» у нас в роте оказалось очень много, и они мгновенно стали объектом этой новой шутки, этого нового для нас развлечения.

Короче. На любом из обычных перекуров нужно незаметно бросить горящий окурок в сапог зазевавшегося «скрепера». Лучше в оба раструба сапог сразу. Только обязательно незаметно. Хорошо бы это сделать в конце перекура, перед самым занятием. Лучше, если это будет или политзанятие, или лекция о международном положении, или какая другая скукотень. И всё, через пять-семь минут концерт-развлечение всему взводу обеспечен. Уже представляете? Нет, вы не представляете. Сейчас поясню.