Уткнули их носами в снег, руки заломили назад, сами сели сверху. Все — шесть «языков»! Вот они. Все здесь, как пять копеек. Свежие, голубчики, ещё дымятся.

Ор-рлы мы, однако! Гвар-рдейцы!

Дышим тяжело, как паровозы. Устали. Жарко. И что теперь дальше делать? Ах, да! Надо посмотреть повязку или спросить пароль… А челюсть как болит, ноет…Умм!.. А я еще где-то шапку потерял… Это когда, наверное, в челюсть получил. Оглядываюсь — под ногами темно, ничего не видно. Ладно, потом найдем.

— Пароль? — на всякий случай, грозно спрашиваем у противника.

— Руки на х… отпустите. Сломаете… — дергаются под нами пленные, пытаясь освободиться. — Ну, больно же! Ай!..

— Ага, щ-щас! Пароль называйте. Ну? Не то яйца сейчас всем поотрываем.

— «Патрон». Тьфу, бл-л… Нет, этот, как его, «боёк», вот!

— Как-кой «боёк»? — С радостью ловим противника на слове. Попались, голубчики, попались. — Вот мы вас и накрыли! «Боёк», это отзыв. Понятно?

— Тогда, значит, «капсюль». Точно, «капсюль», — дружно выкручиваются «языки».

Ни хрена себе! Откуда это они наш пароль знают?

— Эй! Так вы «синие» или зеленые? — Запыхавшись, задаем всё же вопрос на засыпку.

— Какие на х… «синие»? Да отпустите вы, козлы. Все кости поотбивали.

— А если по тыкве за козлов?

— А вы из какого взвода?

— Из нашего… из второй роты. Мы к вам шли. За вами. Губы вот разбили…

— Как за нами?

— Ребята там, пока темно, послали за вами, на замену.

— Всю бошку поотбивали…

— Да хватит тебе причитать: бошку, бошку. Я об твою каску все руки поотбивал, а ничего, молчу. Вы бы еще сюда в танке приехали…

Все поднялись, встали, отряхиваются, поправляют амуницию. «Языки» тяжело дышат, сплевывают, сморкаются, что-то обиженно еще бурчат себе под нос… У меня лысина, замечаю, заледенела. Вспоминаю про шапку. Присев, кручусь, ищу её руками. Вот она, родная, нашёл. Оказывается, я на ней стою, в снег почти втоптал. Ты моя хорошая! — радуюсь. Встряхнул, вытряхнул, натянул на голову. Хол-лодная! Как железное ледяное ведро на голову надел. Мозги сразу сжались до размера теннисного мяча, даже, наверное, меньше… Ничего, побегаю — должны оттаять.

— Так, что надо-то? — ещё тяжело дыша, в запале, вспоминаю главный вопрос.

— Там ваши ребята что-то задумали. Говорят, вы там нужны, как ударная сила, что ли. Вот, втихаря послали за вами. Только нужно быстро.

— Кошкин-бабай сказал, что найдёт дорогу — туда и обратно.

— Ну, вот мы и пришли к вам… — подтверждает из темноты голос Кушкинбаева.

Теперь всё становится понятно. Эти пришли, остались здесь. Мы вместо них вернулись, а там, вместе с ребятами, впер-рёд, в атаку, знамя добывать!

— Ударная группа понадобилась, говорите?! Мы, значит…

— Слушай, ребя, это же здорово. Где Кушкинбаев?

— Здесь я.

— Где ты?.. Ага! Веди, Сусанин.

— Впер-рёд, орлы!

— Ну, ты молоток, «кошкин-бабай». Как ты в такой темноте разобрался?..

Кушкинбаев бежит впереди меня, переваливается, как утка с ноги на ногу, семенит короткими ногами. Молча сопит.

— Ты ночью видишь что ли? — переспрашиваю с интересом.

— Так, совсем немного. Да и не темно это, — чуть оборачивается ко мне. — Просто ноги сами помнят. Мы же здесь бегали.

— Да? А мои ноги не помнят. Почему это? — Искренне удивляюсь я.

— А нас, вот, и не увидел, да? — ехидничает за моей спиной Лешка Бережной.

Всегда спокойный, Кушкинбаев вдруг вскипает: «Ага! Я-то вас увидел. Хотел пароль сказать. А вы, не спрашивая, набросились. Это не по-правилам, не по-правилам. — Чуть не плача кричит. — Вы ведь должны были сначала пароль спросить…»

Да, тут мы точно маху дали. Действительно, получилось не так… Хорошо хоть офицеры в палатке не услышали — опозорились бы. Я, вот, даже сейчас не могу вспомнить: а почему мы их сразу за противника приняли? Бежали они на нас как-то не так, что ли? Не знаю. Сразу окружили их и взяли. Промашка вышла, ошибочка. Хорошо хоть, не сильно друг друга помяли. А челюсть-то как болит… ёлки зеленые!

— Ладно, не злись, случайно всё как-то получилось.

Сопит впереди Кушкинбаев, молчит. Обиделся.

Впер-рёд, впер-рёд…

Бежим, не видя ничего под ногами, но строго за Кушкинбаевым — след в след. Он, как кошка, вовремя огибает невидимые в темноте деревья, пни, кустарник, ныряет под нависающие ветки. Я эти препятствия чувствую или уже плечом, или локтями, или уже рукой. Механически или инстинктивно, повторяю движения нашего ловкого Сусанина. За мной бегут, нога в ногу, остальные ребята. Уже недолго осталось бежать, уже где-то рядом. Шум пальбы и крики ур-ра все ближе и ближе.

В темноте вильнули в одну сторону, потом потянулись чуть в горку. И резкий обрыв. «Где-то я уже так прыгал», успеваю подумать, теряя опору под ногами. Падаю, и лечу куда-то вниз на третьей точке. Сверху на мне, естественно, едет Леха, на нём еще кто-то… Так — куча мала! — дружно и въехали в тыл наших передних позиций. Тут и я понимаю, где это мы находимся и где наши расположения. Только мы успели отряхнуться-встряхнуться, еще не восстановив дыхание от быстрого бега, как над нами хлопнули несколько ракет — «Отбой учениям». Ну, ё-о-о мое! Мы ведь только ещё прибежали… А тут, всё, отбой. Патроны кончились! Окончилась война! Ну, ладно… Всегда бы так.

Ох, нервы… нервы…

Осталось десять дней до принятия присяги…

Рота, наряду с прочей беготнёй и шагистикой продолжает зубрить текст присяги. В любых местах, куда ни зайдешь, солдаты бродят как сомнамбулы, с отрешенным взглядом, обязательным листком в руке и непрерывно что-то под нос себе бормочут. Раз за разом повторяют отдельные блоки текста или бубнят всю присягу целиком. Все заняты, ни к кому невозможно спокойно подойти, все злые, как собаки, только рычат на тебя и, того и гляди, укусят. Нервничают… Оно и понятно: командир роты с металлом в голосе проскрежетал перед строем, рубя кулаком воздух:

— Кто мне текст присяги и проверку в целом сдаст хотя бы даже и на четверку, поедет у меня служить к ё…й матери на Чукотку, в «Тмутаракань». Понятно? Это я вам обещаю. Я вам это устр-рою, век меня будете помнить. Кому не ясно? — рычит командир учебной роты. — Повторяю: текст знать только на «отлично». Проверку сдать только на «отлично». Всем понятно? Не дай Бог, иначе!

И мы, насмерть запуганные тараканьей тьмой энергично зубрим хором и поодиночке, сидя на занятиях, на перерывах, перед столовой, на очке в туалете, в бытовке, перед сном, во сне — везде. Текст внешне вроде простой-простой, но запоминается почему-то плохо. Я в школе, когда проходили Пушкина, не только выучил кусок «Письмо Татьяны», и «Мой дядя самых честных правил…», как тогда рекомендовала литераторша, а ещё один, другой. Почему три, вместо одного? Не знаю. Просто так. Мелодика очень понравилась, и текст, конечно, и вообще… Открыл, не глядя книгу где открылась, и… Где открылась, там и выучил:

«Враги… Давно ли друг от друга их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно… Ныне злобно, врагам насмешливым подобно, как в страшном непонятном сне, они друг другу в тишине готовят гибель хладнокровно…», ну и так далее. Выучил за пару часов, легко и запросто, как песню. Теперь помню и «Письмо Татьяны», и про «дядю самых честных правил», и про дуэль. Вот где сюжеты, вот где чувства, вот где эмоции… А тут, «…не щадя жизни и самой крови… пусть меня покарает гнев и презрение…» Тьфу ты, ёшкин кот! Если вдуматься, — какая-то дурацкая клятва на самозаклание.

Смысл её предельно простой: на голой возвышенно-патетической основе, ты, молодой солдат, добровольно подписываешься своей, абсолютно конкретной молодой жизнью, при этом, еще и гордиться этим должен. Оно и понятно, почему должен, — клятва-то на верность Родине, не меньше. А это, что-то же да значит, правильно? Относительно радости и гордости я, Павел Пронин, не могу твёрдо сказать, они прошли стороной, а вот чувство ответственности, и какой-то возникшей не осознанной опасности, от её тревожного смысла, я, например, ощутил. Это и закрепилось. Впрочем, тема эта ни у кого, ни каких вопросов не вызвала. Все это, вижу, принимают как должное, как необходимый, когда-то и кем-то установленный армейский ритуал. Главное другое: не попасть бы в ту Тмутаракань. Но текст, как не крути, не «поётся» и не запоминается.