— Скривило… ребро! Повезло пацану! Выживет, нет?
— Если довезут… Вон, как тут авторота классно утром елозила…
Шкрябая ложками по мискам и солдатским котелкам, уминая рисовую кашу с тушенкой, запивая сладким чаем, сидим, обсуждаем случившееся ЧП. Сидим, как и в полку: повзводно, по отделениям, но по приятельским группам. Роба у всех мокрая и грязная, в позах вялость и расслабленность, но глаза горят, движения ещё резкие и порывистые. Сказывается прошедшее напряжение. Хотя каша вкусная, и с маслом, и с мясом — кашевары, молодцы, постарались — но мысли у всех заняты другим. Все уже знают, в полку серьёзное ЧП. Но это не самострел, хотя, какая разница — так, или иначе — ножом себя, молодой, пацан из автороты ткнул. Сам — себя!.. Прямо в сердце!
— Отчаянный парень.
— Да-к доеб… я же говорю, и не то сделаешь.
— Слабак он.
— Сам слабак.
— А кто это? Что за пацан?
— Молодой какой-то, водила. То ли Васильев, то ли Савельев. Кажись, Савельев… Вроде да, Савельев. Это у пацанов в автороте можно узнать.
— Нет, всё равно, я бы так не смог. Я бы скорее наоборот, я бы их зацепил…
— Ага, зацепишь… Их вон сколько. В момент под трибунал залетишь, под вышку.
— Это влёгкую.
— На них руку нельзя поднимать…
— А на нас можно, да?
— Да-к, то на нас…
— Вот я и говорю, слышь, мужики, можете верить, можете нет, но сверхсрочники говорили, его не прапора в роте достали, а какое-то письмо он с гражданки получил, не хорошее. Вот и расстроился. Они говорят, что он, наверное, псих какой-то.
— А ты и поверил… Я же говорю, прицепятся, и ты психом станешь!
— А что?.. Вон, меня тоже, наш Семёныч, старший прапор, однажды, этой весной достал. Доколупался до меня в ружпарке, я тогда внеочередной наряд там отрабатывал, ротный наказал — красил там всё. Стоит рядом и доё… — почему, говорит, долбоёб, медленно красишь, а почему сейчас неровно, а зачем капаешь, а почему не стараешься? А вот здесь, ну-ка, перекрась, а вот здесь у тебя, мудак, видишь, течёт… Еще и оскорбляет, падла! Ну, достал он меня, на-хуй-бля, короче. А я, наверное, угорел там в этой краске, терпел, терпел, а потом, у меня внутри как взорвётся всё, как вспыхнет. Хватаю, на-хуй-бля, первый попавшийся автомат, благо двери ружпарка были открыты, раз его с предохранителя, щёлк затвором… Убью, ору, на-хуй-бля, заебал, падла! Он, верите, нет, побелел весь, и дристанул от меня. Как ветром его из ружпарка сдуло. Сразу, говорю, свалил. Я маленько посидел, на-хуй-бля успокоился, отошел. Ну, думаю, всё, засадят меня теперь в тюрьму… Нет, гляжу, ничего — тишина. Пронесло вроде, всё в порядке. Теперь Семены со мной как шёлковый, — видели, да? Стороной обходит.
— Тебе повезло, что вы там одни тогда были, без свидетелей.
— Да, наверное.
— Цепляться ко всему, власть показать, это они умеют. Это их, и сержантский состав, мёдом не корми. Мы же без прав.
— Какие права, на-хуй-бля, чисто рабы.
— Мы не рабы! Рабы не…
— Ага! Букварь вспомнил? А кто же мы тогда, а?
— Мы — солдаты.
— Кто? Мы — солдаты? Какие мы на хер солдаты?! Ни стрелять нормально, ни по тревоге выехать. Гля, как на полигон позорно въехали, вояки, хреновы. Стыдуха одна, а не армия.
— Успокойся. Ты чё? Нормально въехали.
— Ни чё… Стыдно потому что. Хорошо что учения… а если б по настоящему… а? Кто б тут живым остался?
— Если б по-настоящему?..
— Наверно никто!
— То-то, что никто. А кому это надо?.. Матери его, моей?.. Родине?..
— Да ладно вы, мужики, успокойтесь. Чё так раздухарились? Еще услышат. Да и кто на нас войной-то пойдет, по настоящему-то, кто? Кто ж, осмелится? Мы ж, вон, какая большая страна. Больше четырёхсот миллионов нас. И ракеты у нас… Космос…
— Не в этом дело, не в миллионах и космосе… В Китае, например, уже давно за миллиард, а ракеты у всех есть, а если нет, так будут. Просто, мы здесь хернёй занимаемся, а не учимся. Разве не видно? В пустую прожигаем время своё и деньги народные. Вот и вся наша служба.
— Ну, тебя разнесло сегодня… Ты чё, Пашка? Еще что ли каши подбросить? Не наелся, да? Кончай, дембель, давление поднимать, итак хреново.
— Не разнесло, не разнесло. Пацана этого, молодого, жалко… и мать его. Она же узнает… Я только по своей представил — мне уже плохо. Моя, что случится, не переживет. Я один у нее. Каково ей одной потом жить?!
— Ооо, мать, конечно, расстроится… Это да! Любая. Для матери это… удар, как пить дать. Да и для отца тоже.
— Зря тот пацан, зря.
— Достали, точно достали… Только, так вот он, зря.
— Конечно, зря.
— Да нет, я же говорю, никто его не доставал. Письмо он какое-то получил… Я сам слышал. Он психованный, говорят.
— Ага, а ты и поверил. Так они тебе и сознаются. Всё на него и свалят, вот увидишь.
«Чашки, ложки помыть, пять минут перекур, через десять минут построение». — Звучит громкая команда.
Яркое, горячее солнце, с усилием раздвигая облака, с трудом все же пробивается, и с укоризной заглядывает вниз, на землю.
«Ты посмотри!.. Ну, ты посмотри, что они тут без меня опять понавытворяли, а? Ох уж мне эти облака! Ох уж мне эта мокрота тёмная… Ну что ты будешь с ними делать? Всегда так, как только вместе сойдутся, так из-за них, проказников, что-нибудь там, внизу, да в темноте нехорошее обязательно и произойдет. Ни на минуту их нельзя одних оставить, ни на минуту. И этот ветер тоже, неслух, понимаешь… Вместо того, чтобы разогнать их быстренько, безобразников, в разные стороны, не дать им вместе собраться, мешать им, он наоборот, потворствует облакам. Соберёт — эти темные силы вместе и радуется, хулиган, а они и рады стараться. А как только отвечать, фьють его, ветра-то, и нету, испарился он, проказник. Ох, подождите вы у меня! Ох, доберусь я до вас, ох, доберусь!.. Вон, как всё не хорошо там, внизу, у человеков-то, без меня, получилось. Ай-яй-яй!»
Да! Действительно: ай-яй-яй!
Армия, армия, армия…
60. Да всё абгэмахт, товарищи!
Ничего и не ай-яй-яй. Всё в порядке. Всё в норме, всё в армейских нормативах. И молодых поднатаскали, салаг встряхнули-подтянули, и сверхсрочников протрясли, и офицеры добротно на пленэре проветрились, покомандовали себе, размялись, что называется. Нормально всё. Только вот промокли все сильно, в грязи как чушки вымазались, да ещё, это вот ЧП. А так всё нормально, ученье, как ученье. Не зимой же, правильно, — не помёрзли. А о том солдате, который себя ножом ткнул, недели две-три, вообще «сверху» ни слуху, ни духу. Как и небыло ЧП. Потом уж, правда, от медбратьев, прошёл слушок, что всё в порядке, мол, «выжил тот парень-то, помните, да? Операцию ему удачно сделали. Повезло. В рубашке родился. Скользнул нож от ребра. Задел, но не повредил сердечную сумку». Вот как — задел сумку, но не повредил. А ведь мог и зацепить нож, мог, но, к счастью, не зацепил. Бывает, оказывается, и такое. Ну и ладно, что не зацепил, пусть живёт себе.
К тому же, на очередном отчетном комсомольском собрании полка выяснилось: «Небывалый случай! Медиками зафиксирован тревожный случай психического отклонения у одного из наших солдат, хвост проблем которого, оказывается, остался там, на гражданке, а не возник у нас в полку, как многие, наверное, подумали». Хотя секретарь и медики и не уточнили о ком идет речь, мы сразу поняли кто это. «…Случай, конечно, печальный, — продолжает читать по бумажке секретарь комитета комсомола части, кандидат в члены КПСС срочник старший сержант Белобородов, — безусловно портящий собой ряд достойных показателей в нашем армейском социалистическом соревновании, но, к счастью, правда не существенный, так как корни его не наши, не армейские. Псих он был не явный, не активный, а скрытный, внешне и не заметный. А вот, достаточно, оказалось, небольшой магнитной бури, на солнце. Кстати, официально зафиксированный факт, и справка соответствующая прилагается, товарищи, — и всё, готов человек, поехала крыша. Хорошо что так вот получилось с ним, а не иначе. Но всё уже нормально, всё позади. И чтобы уж окончательно поставить точку, докладываю вам, товарищи, он уже изолирован, вернее, комиссован из армии вчистую, совсем. Домой он уехал, потому что статья такая есть». Потом, секретарь, всё больше и больше воодушевляясь, говорил о привычном, о нашей готовности следовать курсу, намеченному великим очередным, двадцать… следующим съездом КПСС, и др., и пр… И пр., и др…