Могоча!..
Всё оборвалось весной. Оборвалась моя любовь. После жуткого скандала вызванного результатами моей довольно посредственной учебы и совершенно невозможным, по мнению учителей, поведением, родители забрали меня из интерната и перевезли в город Братск. Отец получил туда следующее новое назначение, а я пошел в очередную новую для меня школу.
Конечно же исписал гору бумаги… Написал и отправил Любе кучу писем, но ни на одно из них не получил ответа. Ни на одно!! Сильно переживал, весь извёлся, не находил себе места, мучился, страдал. Конфликтовал со всеми и против всех. От тоски и переживаний внутри у меня все сгорело, просто обуглилось. О том, что она разлюбила, и мысли не допускал, это мне и в голову не приходило. Ей просто, думал, не передают мои письма — или почта, или её мама, или брат. Больше других вариантов не было. Но почему же ей не передают? Почему они так жестоки? Метался и нервничал, не находя ответа. Может быть, Любушка заболела? О-о, нет! Нет! От этой мысли мне становилось еще хуже. Нет, нет, только не это! Нет, конечно, она здорова, ей просто не передают мои письма и мой адрес, поэтому она узнать не может. И посылал, посылал… Ответных писем не было, не было… не было… не…
Тогда, там, в Братске, я долго и тяжело болел этим, жутко страдал и ещё долго-долго не находил себе места.
Со временем, мало-помалу, как-то незаметно для себя, я всё же втянулся в новую для меня жизнь молодёжного города. Город Братск на всю страну гремел трудовыми достижениями, почти подвигами, молодежным задором представителей всех наций страны, комсомольскими инициативами. ГЭС строилась, один за другим сдавались и заселялись новые жилые дома, открылся Дворец спорта, Дом культуры, новые кинотеатры. В новом поселке «Энергетик» три раза в неделю — строго по-графику — регистрировались и праздновались шумные и многочисленные молодежные свадьбы. Стройка считалась всесоюзной, ударной и, к тому же, комсомольско-молодежной, поэтому к ней было особое внимание не только всей страны, но и всего мира. В городе давно привыкли к часто приезжающим правительственным и зарубежным делегациям разного уровня. И Фидель Кастро, и Хрущев, и руководители всех братских республик поочередно, и Гагарин, и Титов, и Терешкова, и Магомаев, и еще много-много разных героев, передовиков и знаменитостей… Там же Евгений Евтушенко нам, первым в стране, читал поэму о Братской ГЭС, да и другие свои стихи…
В городе бытовые условия для жизни молодежи еще не были созданы (это всё потом, потом!), главным тогда были «кубы» бетона, залитые в тело плотины, всем руководил напряжённый производственный план. Но массовых политических мероприятий обкомами, горкомами, учитывая многонациональный и молодёжный характер стройки, проводилось необычайно много. Очень много. Кинотеатры, дома культуры вечерами просто ломились от веселой, энергичной и бесшабашной молодежи. Концерты, лекции, встречи, танцы, чествования передовиков, КВНы, агитбригады — всего этого было много и невпроворот. Я уже работал — хоть еще и учился — в Доме культуры «Энергетик» в качестве аккомпаниатора танцевального коллектива, хора, в агитбригаде. Для меня всё было новым, интересным. По плану работы Дом культуры давал триста пятьдесят массовых мероприятий в год. Нагрузка была серьезная. Каждый день что-нибудь интересное и необычное в культурно-массовом плане обязательно должно было происходить — обязательно! — и конечно же происходило. И постепенно в этой «буче, боевой, кипучей» вроде бы моя боль и утихла, как-то забылась…
Нет! Оказывается, нет. Остались и память, и боль… до сих пор. Могоча! Славная моя, трепетная моя, самая нежная, самая настоящая, моя первая Любовь! Где ты сейчас, моя Люба — Любушка? Где ты теперь, моя ласточка? Где ты, моя девочка?..
Поезд, равнодушный кусок железа, резко дернул, громыхнул своими замками-сцепками и резко набирая скорость, потянулся дальше, от Могочи. От… от моей первой любви… Куда-то на Восток. Зачем это? Мое сердце здесь, здесь! Ещё здесь…
Наверное, она окончила школу, грустно думаю я, лежа на верхней полке, уже поступила в институт. Давным-давно меня забыла… Обида, горечь, нежность, тепло к ней и жалость с новой силой наплывают, заполняют мое сознание. Конечно-же, вышла замуж. У них уже, наверное, много детей, не жалея, добиваю себя, чуть не плача. Они такие же красивые, как и она, они любят друг друга… и это хорошо. Пусть они все будут счастливы! Что тут поделаешь? Наверное, так устроена наша жизнь. Вдруг внутри себя с удивлением замечаю, что эти мои слезы, сегодня, эта боль, сейчас — совсем-совсем другие. Не чёрная, не глухая, тяжелая, какой когда-то была, которая так долго жила во мне… Нет! Она уже другая. Она… сейчас легкая, даже радостная и совсем-совсем чистая. Да, я ничего не забыл… Я и не мог забыть её, свою первую и единственную, такую трогательную мою любовь. Это не могло пройти! Это не должно было исчезнуть! Она исчезнет только вместе со мной… Просто это теперь моя светлая и нежная память. Значит, я все простил… и всё-всё помню!..
Вагон плавно, из стороны в сторону покачивает… укачивает. Колеса глухо и монотонно стучат… постукивают: Тэ, тэ, тэ-ту. Тэ, тэ, тэ-ту. Тэ, тэ, тэ-ту. Тэ, тэ, тэ — ту… Под эти ритмичные — три шестнадцатых и одну восьмую, я незаметно для себя спокойно и глубоко засыпаю.
Во сне мне снится моя нежная и любимая…
4. Вставай, парень, приехали…
Просыпаюсь от резкого толчка в бок.
— Пашка, встав-вай, засоня! — Мишка, мой новый друг, возбужденно сверкая чёрными цыганскими глазами, энергично тормошит меня и других ребят в нашем купе. — Эй, мужики, подъём, — вопит, — приехали уже, ну!
Ничего со сна не могу понять… Так хорошо спалось, такой чудесный сон приснился, так всё было хорошо и… взяли и прервали, ну не дураки ли здесь все… Стрелки на наручных часах показывают два часа ночи. Как рано! Только же уснули! В чем дело? Что за суета вокруг? Поезд стоит. В вагоне шум, гам, топот, сутолока. Приехали… Мы приехали?! Сон мгновенно улетучивается. Взъерошенные, не выспавшиеся, новобранцы спускаются, спрыгивают с полок. Согнувшись, ищут под лавками, толкаясь задами, мешая друг-другу, свою всесезонную обувь.
— Да где он, ёшкин кот, этот правый ботинок, кто видел? куда ускакал?
— Кыс-кыс… Мяу-мяу!
— Щас домявкаешь у меня, кошкодрал… Отдай туфлю сейчас же, ну!
— А я брал? Ты видел?
— Бег-гом, бег-гом все на выход! — перебивает начальственный голос…
— Эй, мужики, скорее вставайте, скорее. Выходим… — повторяют один за другим пацаны, пробегая мимо нашего купе.
— Быстренько, быстренько все… Встаё-ом, забираем свои ве-ещи, — это явно уже наш сержант, его голос. — Ничего не забыва-аем. Выходим и строимся у ваго-она. Бы-ыстр-ра, я сказ-зал!
Увидев, что я раздумываю, выходить мне здесь или ехать дальше, сержант решительно стаскивает меня с полки, легонько, но убедительно добавляет подзатыльник.
— Эй, «задумчивый», вещмешок свой не забудь, — напоминает мне.
Прихватив свой мешок, топочу к выходу. Взявшись за поручни, выглядываю из вагона. «Ух, ты, ёлки-палки!.. — встречает довольно прохладный пронизывающий ветерок. — Бод-рит!»
В глубине от нашего состава видны тёмные пятна каких-то строений и с десяток ожидающих грузовых автомашин. Яркий свет их фар, направленный в сторону поезда, слепит, не даёт рассмотреть, где это мы находимся.
Легкий толчок в спину.
— Вых-ходим, я сказал, не задерживаемся, — это опять сержант. Успеваю заметить, что не весь состав выгружается, кто-то поедет дальше. Около вагонов, в свете фар, толпясь, выстраиваются новобранцы. Офицеры и сержанты раз за разом одного за другим переставляют нас с места на место. Перестраивают туда-сюда по росту, ставят то в две, то в три шеренги. А нас как ни ставь, все равно строй получается корявый, неровный. Сержанты то и дело сбиваются со счёта: то нас меньше, то вдруг больше. Снова повторяют перекличку. Ну, вроде все на месте, всё сошлось. Стоим мы, как доски в заборе, плотно прижавшись друг к другу, изучаем ситуацию, то есть крутим локаторами, в смысле головами. На этом ночном ветерочке что-то уж очень прохладно в нашей-то одежке, да из теплого-то вагона. Вот гадство, какой сон мне прервали, ум-м!