— Ну и читай себе.

— Что ты, как можно.

— Почему же?

Она пожала плечами.

— Ты же дома, — просто ответила она.

— Извини меня, — я повысил голос, — но я живу вместе с тобой. Уже двадцать четыре года. Ты этого не замечала? Ведь наверняка встречала меня в коридоре.

Она с улыбкой взглянула на меня.

— Ну вот, ты сердишься.

— Сержусь? Я? Ничего подобного. Ну что за глупости, неужели ты не можешь читать, когда я дома?

Она принесла чашку и налила мне чаю.

— Дело не в этом, — сказала она. — Я имела в виду, что, когда ты дома, спокойной жизни конец. Только и всего.

— А что же я такого делаю?

— Ничего. Просто ты дома. Этого достаточно. И спокойной жизни конец.

Я закурил.

С оскорбленным видом.

Не берусь точно описать, как это делается, но поверьте мне на слово, можно закурить так, чтобы сразу стало ясно: ты оскорблен.

Я с горечью сказал:

— Стало быть, мне лучше бы вообще не приходить. Тебе было бы спокойнее.

Она задумалась, как бы взвешивая такую возможность.

— Нет, это, конечно, не так.

— Но…

— Нет, — продолжала она ласково, — если бы я знала, что ты вообще никогда не придешь, я, наоборот, навсегда потеряла бы покой. И ты это прекрасно знаешь. Но…

Она запнулась.

— Продолжай: что «но»? — допытывался я.

— Но раз уж я точно знаю, что ты вообще-то придешь, так приятно, когда какой-нибудь вечерок тебя нет, я так спокойно живу…

Я смотрел в свою чашку с видом страдальца.

— Один вечерок, — продолжала она. — Или, может быть, два. Чудесно. Но вот чтобы тебя не было целую неделю, я не хочу. Мне бы тебя недоставало.

В ее взгляде была снисходительность взрослого к ребенку.

— Ну хватит дуться, — сказала она. — Ты сам прекрасно знаешь, что иначе и быть не может. После стольких-то лет!

Я кивнул. Мы еще посидели молча друг против друга.

— Трудный был сегодня день? — спросила она.

— Ужасно.

— Устал?

— Устал.

— Хочешь сразу лечь или сначала поешь?

— Да… дай чего-нибудь перекусить.

Она встала и пошла на кухню. На пороге она обернулась и сказала:

— Вот видишь, спокойной жизни конец. Не думай, я не жалуюсь, страшного тут ничего нет. Но факт остается фактом.

Я снова кивнул и взялся за газету. Мне хотелось есть.

Звезды

Каждый день, возвращаясь со службы в пансион, где он жил уже двадцать восемь лет, господин Гийом проходил мимо этого дома. То был дом греха. У окна сидела размалеванная девица, она так долго занималась своим ремеслом, что в ее облике появилось нечто материнское. Поскольку господин Гийом проходил мимо ежедневно в одно и то же время, она кивала ему — не зазывно, а как здороваются с соседями. Он в ответ приподнимал шляпу. В это мгновение он испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он чувствовал себя «тертым парнем», который накоротке с женщинами легкого поведения, с другой же — черпал высокое нравственное удовлетворение в той учтивости, с какой он снимал шляпу перед проституткой, словно перед дамой из общества. Он ощущал себя человеком свободомыслящим, сумевшим стать выше предрассудков.

Сознание собственного превосходства над ничтожными сослуживцами охватывало его и вечерами, за чтением книг по любимой астрономии. Ведь взять даже главного бухгалтера, что знает он о непостижимых тайнах, которые скрыты во вселенной? Да ровным счетом ничего!

Когда это было, в среду или в четверг? Он не помнил. Но только в тот день, когда по дороге в пансион он проходил мимо дома греха и уже поднес руку к шляпе, он увидел в окне другую женщину. Собственно, не женщину, а молодую девушку. У нее были большие черные глаза, и взглянула она на него немного грустно. От этого взгляда сердце господина Гийома преисполнилось жарким блаженством, какого он не испытывал с тех пор, как был школьником и однажды в лесу Мицци вдруг взяла его за руку. В смятении чувств он помешкал под окном. Потом приподнял шляпу и пошел дальше. Он успел заметить, что она улыбнулась в ответ удивленно и чуть-чуть печально.

В этот вечер даже фундаментальное исследование профессора Ван Кестерена о туманностях не смогло захватить его так глубоко, как обычно. А когда в девять часов к нему вошла квартирная хозяйка с подносом, он забыл поощрить ее фразой, которую произносил каждый вечер в течение двадцати восьми лет: «Ну вот и чаек!» Черноглазая девушка не выходила у него из ума, и назавтра на службе он продолжал думать о ней. Еще в полдень он поймал себя на том, что украдкой поглядывает на часы: сколько осталось до долгожданных пяти? Когда наконец он смог уйти и приблизился к заветному дому, его стала бить дрожь. Все прошло в точности как накануне. Он приподнял шляпу. Она печально улыбнулась. И глубокое блаженство жаркой волной захлестнуло все его существо.

Все последующие недели господин Гийом жил только ради этого мгновения. Его жизнь наполнилась новым содержанием. Вечерами он по-прежнему читал свои книги, но при этом еще и мечтал. Мечта его мало-помалу обретала конкретные очертания. В один прекрасный день он позвонит в ее дверь. Она откроет ему, а он широким старомодным. жестом снимет шляпу и скажет: «Мадемуазель, я хочу… нет, нет, не пугайтесь, я хочу всего лишь пригласить вас на чашку чаю».

Приятно удивленная тем, что приличный господин обращается к ней как к порядочной женщине, она пойдет с ним в приличное кафе. С тонкой улыбкой будет он наблюдать, как она лакомится пирожными: «Не стесняйтесь, возьмите еще!» Они будут беседовать, как добрые друзья. Потом, когда наступит вечер, они пойдут к нему домой. Он расскажет ей о звездах. «И откуда вы все это знаете?» — воскликнет она в изумлении. Она окажется славной, простодушной девушкой из народа, которую нужда толкнула на путь греха, и будет счастлива наконец-то встретить человека, не требующего от нее всех этих ужасных, непристойных вещей. А однажды, теплым летним вечером, гуляя с ней под звездами, он возьмет ее за руку, и ее маленькая ручка, словно пичужка, затрепещет в его ладони.

Как-то в субботу он решился. У него был выходной. Чтобы унять волнение, он зашел в кафе и выпил две рюмки портвейна. Вино придало ему уверенности в себе, и он отправился к заветному дому. Она еще не сидела у окна — было слишком рано. Без. колебаний позвонил он в дверь и сразу же взялся рукой за шляпу. Дверь отворилась, на пороге стояла пышная блондинка.

— Привет, котик, — сказала она.

Господин Гийом остолбенел.

— Здесь же была другая дама… — выдавил он из себя наконец.

— Да уж чего-чего, а дам здесь хватает! — И женщина хрипло расхохоталась.

— Я имею в виду такую черненькую.

— А, эта смотала удочки. На ее вкус, слишком уж у нас тихо, размах не тот. — Женщина смотрела на него. — Ну, — сказала она с раздражением, — ты зачем сюда пришел? Пялиться? Я тебе не кинотеатр.

Господин Гийом повернулся и быстро зашагал прочь. Она еще что-то крикнула ему вслед, что именно, он, к счастью, не разобрал. На следующий день у него сохранилось лишь самое смутное воспоминание о том, что было дальше. Помнилось только, что вечером он бродил по какому-то парку, беспрестанно повторяя про себя: «Я найду ее… Я найду ее… Я найду ее…»

Вечер был ясный, и высоко над его головой сверкали звезды.

Общая палата

Когда я пришел в дом для престарелых навестить тетю Ааг, она лежала в палате для больных, но, судя по ее внешнему виду, ни в какой помощи не нуждалась.

— Что принес? — спросила она из груды подушек.

— Вот, фрукты, — ответил я, приподнимая сумку.

— Шоколада опять нет, — раздраженно заметила она. — Ну ладно, давай сюда.

Она выхватила у меня сумку и самозабвенно принялась поглощать сливы, отчего разговор наш совершенно угас и мне осталось лишь глазеть по сторонам. Больничная палата оказалась самым приятным местом в этой богадельне. Восемь застеленных белоснежным бельем коек стояли в ряд, четыре из них пустовали. Рядом с тетей лежала древняя старушонка; закрыв глаза и до подбородка натянув одеяло, она безостановочно выводила дребезжащим голоском: